Небо и земля - Нотэ Лурье

— Что с вами, вы же нас задерживаете… Идемте, садитесь наконец…

— Подожди, не гони меня… — чуть слышно ответила старуха.

Дети ерзали на подводе; они ужасно боялись, что бабушка передумает и не захочет ехать. Доба тоже забеспокоилась. Один Юдл радовался в душе.

В воротах показался Хонця.

— Выезжай! — крикнул он Юдлу. Голос у него был хриплый, измученный.

Юдл вздрогнул. Нехотя взялся за вожжи, косясь украдкой на Гуляйпольский шлях, откуда он ждал и не дождался гостей. Пара сытых буланых резво тронула с места. Обозленный, Юдл круто повернул подводу, и она, описав дугу, с разгона наехала на цветущие кусты хризантем.

Заметив это, старуха побледнела.

— Изверг! — закричала она не своим голосом, хватаясь за голову. — Он мне все хризантемы передавил! — и, поднявшись с завалинки, с неожиданной прытью пустилась к перееханному кусту, начала поднимать и расправлять сломанные и раздавленные стебли. — Что он с ними сотворил, — причитала она. — Цветики мои… Ох, увидел бы это Шефтл… Он их так любил… Надо же, такую красоту погубить…

— Ну тише, тише, ну успокойтесь же, — упрашивала ее Зелда. — Есть несчастья и пострашней… Сами видите, что творится… Ну идемте же, идемте… — Она взяла старуху под руку, подвела к подводе и уже хотела, подсадить, как вдруг старуха всплеснула руками:

— Постой!.. Хорошо, что вспомнила! Мы ведь забыли медный таз для варенья! Такой таз! Он на чердаке лежит… Погоди, сейчас… я за ним схожу.

Не успела Зелда слово сказать, как старуха поспешно заковыляла к дому. Уже около самых дверей она внезапно остановилась. И вдруг схватилась одной рукой за грудь, другой как-то странно взмахнула в воздухе и упала на землю.

— Свекровь!.. Что с вами? — подбежала к ней испуганная Зелда.

Старуха лежала на земле. Из-под подола выглядывали худые ноги.

— Что с вами?… Почему вы не отвечаете? — растерянно повторяла Зелда.

Старуха не шевелилась.

Зелда приподняла ее голову, странно тяжелую, повернула к себе, увидела тусклые полоски белков, темную дыру беззубого рта, скривившегося, казалось, в насмешливой улыбке, и в ужасе разжала руки. Голова глухо стукнулась о землю. Зелда зарыдала.

Спустя несколько минут двор наполнился людьми. Сбежалась вся Бурьяновка. На подводах, которые уже выстроились гуськом на широкой изогнутой хуторской улице, остались только дети и лежавшая на возу больная Нехамка. Хвост обоза скрывался за поворотом.

Старуха, накрытая Зелдиной шалью, лежала там же, где упала, а Зелда сидела возле нее и тихо плакала. В палисаднике Хонця советовался с мужиками. О том, чтобы отложить погребение, не могло быть и речи. Что делать? Везти старуху на кладбище? Времени нет. С собой везти? Но как? И куда…

— Знаете, что я думаю, — сказал Додя Бурлак. — Пускай нас старуха простит и Шефтл пусть уж не взыщет — ничего не поделаешь. Придется похоронить ее тут, во дворе. Тут она родилась, тут, видно, суждено ей и упокоиться.

Под плач и причитания женщин Липа Заика, Шия Кукуй, старик Триандалис и Додя Бурлак взялись за лопаты.

Когда уже засыпали могилу, со стороны Ковалевской балки прискакал на молодой горячей лошади Сеня. Лицо у него было опалено, волосы прилипли к мокрому лбу. Среди выстроившихся вдоль улицы возов он мигом отыскал глазами подводу, на которой лежала Нехамка, и подъехал к ней.

Нехамка, бледная, полулежала, опершись на подушку, и тоскливо глядела на суетившихся во дворе людей. Ей было грустно и досадно, что она не может, как все, проститься с матерью Шефтла и вообще, вместо того чтоб помогать, сама доставляет хлопоты в такое время.

Увидев перед собой Сеню, она смущенно и даже недовольно опустила глаза, поправила упавшую на грудь косу.

— Нехама… Не сердись, что я приехал, — быстро заговорил Сеня. — Я на одну минутку, думал, может… скажи, как ты себя чувствуешь.

— Ничего, — сдержанно ответила Нехамка.

— Хорошо, Нехама, хорошо, что ты уезжаешь… Немцы уже около Гуляйполя… Может, еще свидимся когда-нибудь, — Сеня покраснел. — А я… — Он быстро оглянулся и, понизив голос, сообщил, что остается здесь, в подполье. Сеня хотел еще что-то добавить, но тут из двора повалили люди и бегом пустились к своим подводам. — Будь здорова, Нехама…

Сеня повернул коня. Через несколько секунд он уже скакал по дороге, что вела к Дибровскому лесу, единственному в этих местах. Когда Нехамка, чуть погодя, оглянулась, она увидела на краю хутора лишь облако пыли.

Подводы, на которых тесно сидели женщины, дети и пожилые мужики, надсадно скрипя, тронулись с места и одна за другой покатили по широкой, чуть изогнутой хуторской улице, вниз по откосу. Миновали последний дом с заколоченными окнами, свернули к Мариупольскому шляху, и вот уже хутор и двор Шефтла со свежей могилой остались далеко позади…

Весь день двадцать с лишним бурьяновских подвод, скрипя всякая на свой лад колесами, гремя вальками и пустыми ведрами, подвешенными с боков и сзади, медленно тянулись по пыльному шляху.

Подвода, которой правил Юдл Пискун, шла в самой середине обоза. Юдл был в бешенстве. Он чувствовал себя в ловушке — впереди враги и сзади враги, и все следят, не спускают с него глаз. «Спастись!.. Как спастись?…» — эта мысль ни на минуту не оставляла его. За весь день он не вымолвил слова, только покусывал свой тонкий ус. Зелда и Доба тоже молчали. Зелда сидела на самом краю подводы, с уснувшим Шолемке на руках, и печально поглядывала на остальных детей: те шалили как ни в чем не бывало. Она еще не оправилась после неожиданной смерти свекрови и со стесненным сердцем думала о том, что Шефтл еще ничего не знает… Не знает, что мать умерла и в палисаднике остался только маленький могильный холмик… Не знает, что Зелда с детьми покинула хутор и едет на одной подводе с Юдлом Пискуном неизвестно куда… А сам он? Где он теперь, в эту минуту, когда она думает о нем? Если б можно хоть одним глазом издали посмотреть на него, увидеть, что он делает… Только бы цел был, только бы здоров… больше ей ничего не надо. И письмо. Хоть два слова. И новый адрес. Жаль, не получила она того привета, может, было б спокойнее… Уж она бы того человека обо всем расспросила: где встретились, на какой платформе, куда направлялся эшелон… Разузнала бы, как Шефтл выглядит, как одет, что рассказывал о себе. И может, удалось бы узнать, в какую часть его перевели. Но где этот человек и кто он? Почему не пришел, не передал привета? А если и приедет еще — где он будет ее искать?

В стороне, среди узлов, понуро сидела Доба и грустно покачивала головой. Всего за несколько недель до начала войны она ехала по этой дороге в МТС, к сыну, к Иоське, который ремонтировал в МТС тракторы. Будто вчера это было… Веселый, красивый, вот он бежит ей навстречу, обнимает ее и не знает, как лучше принять ее, куда раньше повести — то ли к себе в общежитие, то ли в столовую, то ли в мастерские. Так и стоит он перед ее глазами… А теперь? Знать бы хоть, был ли кто около него в последние минуты, может, звал ее… За что, за какие грехи суждено ей пережить единственного сына? Нет, если люди не могут жить в мире, ни к чему рожать детей. «Кто знает, что этих-то еще ждет», — с тоской подумала Доба, посмотрев на Зелдиных малышей.

Дети, пригревшись под теплым осенним солнцем, убаюканные мерным движением подводы, уже тихо сопели во сне. Не спал один Курт. Он сидел наверху, на большом узле, привязанном к подводе толстой веревкой, и беспечно болтал загорелыми голыми ножками. Никогда еще не было ему так хорошо. Он так волновался, пока подвода не тронулась с места! Теперь хутор где-то далеко, его уже давно не видно, кажется, будто совсем и не было никакого хутора. А лошади бегут, мотают головами, фыркают. Колеса скрипят, ведра звякают, подвода то катится вниз, в балку, то въезжает на холм, кружит среди зеленых полей, среди черных паров, где вороны с громким карканьем прыгают с кочки на кочку, роются клювами в земле, ищут зерна. А он, Курт, сидит на самом большом узле, выше всех, и ему все видно. Вся степь перед ним. Голубеют холмики, темнеют балки. То тут, то там виднеются живописные села и хутора, блестят ставки. И стоят высокие-высокие тополя, вот один, вот другой, третий… Курт еще никогда не видел столько неба и столько земли. И ему теперь хорошо. Он едет. А старая бабка не едет — ему еще лучше! Всегда она к нему придиралась, все валила на него, только он был во всем виноват, что бы ни случилось. Кто съедал весь сахар? Курт. Кто крошил хлеб? Курт. Кто выпивал молоко? Курт. А он вовсе и не любит молока. Когда бабка сидела за столом, он боялся и подойти к нему близко. И называла она его не иначе как «нахлебник», да «горе мое», да «немчура». Никакой он не «немчура»! Раньше был, правда, Чуть-чуть. Но больше не хочет. Пусть Зузик будет немчурой. Зузик дерется, бросается колючками. Эстерка и Тайбеле его не любят. Вот пусть Зузик и будет немчурой. А Курт, когда вырастет, станет красноармейцем. С настоящим ружьем и гранатой. Он сядет в большой танк и оттуда застрелит Гитлера.