На краю одиночества (СИ) - Демина Карина

Стол и вправду накрыли.

На террасе.

И снова скатерть парадная с серебряным шитьем, костяной фарфор, который гляделся на редкость гармонично, легкий завтрак…

– Решил, что не откажешься, – Аполлон Евстахиевич придержал стул, помогая Анне присесть. – Муженек-то твой вроде и взрослый, а о такой малости, как еда, думать не привычен. Ему бы о чем великом, судьбоносном. Ничего, еще с полсотни лет проживет и поймет, что нет ничего более великого и судьбоносного, нежели правильный завтрак. Пусть и поздний. А ты кушай, милая, кушая, вон, вся повыцвела… заругают меня.

– За что?

– Выходит, что есть за что… за недогляд. И правы будут, как есть недоглядел… своими бедами занят был. А ты чутка постарше моего-то будешь…

Он налил чаю.

И блюдце с бубликами подвинул, и другое, с темно-желтым сливовым вареньем, которое, как Анне помнилось, тихо стояло в кладовой. Прошлогоднее. Тогда на Анну вдохновение снизошло, и она взялась кулинарить. Варила это самое варенье из желтых слив и хеномелеса, добавляя для аромату корицу, каплю имбиря и гречишный мед. Оно и вышло таким вот, вязким, тягучим, что мед.

Сладким.

А и вправду, сладкого вдруг захотелось с немалой силой.

– Проклятье твое, – кивнул сам себе старик. – Оно тело мучило… вот сила телу и надобна, да… чтоб восстановиться. Но я ж не о том. О матушке твоей…

– Вы знаете, кто…

– Догадываюсь.

– И…

– И надобно, чтобы мы с тобой туточки решили, сейчас, что делать станем, потому как хитра она, заразина этакая, с нее станется выскользнуть.

– Не понимаю…

– Тебе и не надо, ты вареньице кушей, ишь какое славное у тебя. Моя супруга покойная тоже сливовое жаловала весьма. А еще какое-то такое делала, с орешками…

– Погодите, – остановила Анна, зачерпнув варенья полную ложку. – От меня вы чего хотите?

– Согласия.

– На что?

– На возвращение твоего проклятья.

– А… его можно вернуть?

– Мы попробуем.

– И что с ней будет?

Старик прищурился. И вправду дед придорожный. Нагрубишь такому, и век будешь меж трех сосен плутать, гадая, где ж та тропка, которая к дому. А то и вовсе оборотит тебя, то ли зайцем пугливым, то ли филином, то ли плакушей.

– Ничего, чего не было бы с тобой. Вернется. И с силою немалой вернется. Но разве ж то не справедливо?

– Я… не знаю.

– Оно изначально было не твоим. Так надобно ли, Аннушка, тебе маяться?

– А… кровь?

– С кровью мы тоже разберемся, тут не твоя забота. Ты только скажи, желаешь ли ты избавиться? Если же надеешься, что само оно ныне сгинет, то зря. Не сгинет, не исчезнет, не…

– Я поняла, – оборвала Анна, отворачиваясь. Она смотрела в стеклянное окно, затянутое листвой, и видела себя, но… будто бы со стороны. Немолодая, некрасивая женщина, которая… что?

Прожила бестолковую жизнь?

Не хочет умирать?

Никто не хочет умирать, но… а ее мать? Она ведь, может статься, и не виновата. Не заслужила проклятье. Испугалась. И решилась на страшное. А теперь… как она жила?

И как будет жить, когда…

И имеет ли Анна, которая с проклятьем, если подумать, вполне себе свыклась, рушить эту чужую жизнь?

– Задумалась? – голос деда был спокоен. – Неужто жалеешь?

– Жалею.

– Ишь ты… все вы, бабы, жалостливые, да только еще вот над чем подумай. Сама уйдешь, да не сама, Глебку за собой потянешь. Теперь-то он в одинку точно не выдюжит.

– Я…

Сердце ухнуло.

И застучало с новой силой.

– А сгинет он, и школы не станет. Алексашка, конечно, попытается, но у моего характерец не тот, он, что ветер, сегодня тут, а завтра там… еще учить худо-бедно сможет, а вот с бумажонками ковыряться – так нет. Да и не позволят ему.

– Кто?

– Корона не позволит, – старик переложил трость по другую сторону кресла. – Род наш… когда-то большую силу получил. А с ней и клятву, которую приносят как только дите говорить учится. Без этой клятвы кто бы нам жить дал, вольными? И он принес.

Его речь – отсрочка.

Малая.

И Анне все одно придется принять решение. И она его приняла, давно уже, только… совесть бы заткнуть, которая нашептывает, что все случившееся – ошибка. Она, Анна, сама ошибка, и не имеет права вот так просто…

Нет, имеет.

Тем, что живет, имеет. Кровью. Болью. Обидой этой, которую не так легко изжить. Она… она заслужила это право решать.

– Я уж немолод. Сижу сиднем, пока могу, уговариваю потерпеть, потому как не готов Алексашка к придворному бытию… жену бы ему, да такую, чтоб крепкого норову, чтоб силенок хватило всем пустобрехом пасти заткнуть. Я еще потерплю, да сколько выдюжу…

– Я согласна, – тянуть дальше не имело смысла. – Слышите, я согласна, чтобы оно вернулось… я…

Слезы потекли сами.

Анна не собиралась плакать. С чего бы? И вправду из жалости к той женщине, которая дала ей, Анне, жизнь? Так ведь, выходит, для того и дала, чтоб на смерть обречь.

– Ишь ты… вот и умница, вот и хорошая. А плакать, так не надобно, слезы, так это лишнее… на вот лучше вареньица покушай и послушай, что мы с тобой сделаем…

Калевой шмыгал разбитым носом, а левый глаз Миклоша набряк багрянцем. При том оба столь старательно не смотрели друг на друга, что Глеб почти поверил, будто сии два обстоятельства никак не связаны.

– Баба, – пояснил Арвис, который сидел не за партой, а на ней, устроившись вполне себе с комфортом. Под тощий зад он подстелил штаны, ботинки аккуратно поставил под лавкой, носки же снимать не стал.

– Какая баба? – Глеб обвел взглядом класс.

Как класс… гостиная и некогда нарядная, вон, темные панели остались, а на них пятна, в которых угадываются силуэты сабель и ножей.

От прежнего великолепия сохранились шторы.

Массивный стол, который перетащили к окну, и ковер. На нем и уместился десяток легких парт, сколоченных еще в том, первом городишке, название которого напрочь вылетело из головы.

– Эта, – Арвис ткнул пальцем в Сашку, и та сгорбилась. – Тот сказал, что баба магом быть не может.

– И не может, – проворчал Миклош.

– Почему? – Глеб махнул, позволяя вскочившей Сашке сесть.

– Потому что баба. А бабы дом смотреть должны.

– Дурак, – сказал Арвис так, будто бы это все объясняло. А над Сашкой заклубилась тьма, готовая оформиться в проклятье.

– Дурак, – тут Глеб согласился.

И тьму, дотянувшись, успокоил. Сашка вскинулась было, но поймав взгляд, притихла.

– Я ему так и сказал, – Калевой потрогал переносицу. Кровь давно уже перестала идти. – Потому что в современном обществе для женщин открывается немало перспектив. Так папа говорит…

Миклош хмыкнул и проворчал:

– Он много чего говорит, но у баб мозгов меньше, чем у мужиков…

Тьма опять заклубилась.

А Глеб закрыл глаза и подумал, что вполне заслужил небольшой отпуск… у моря… хотя бы на пикник отправиться бы, чтобы он и Анна. И море. И берег. Чайки, которые будут наглы и привычно прожорливы. Но главное, никаких детей.

– Сколько у кого мозгов, выяснится в процессе учебы, – сказал он вслух.

Арвис захихикал.

Сашка же под столом скрутила фигу, и Миклош отвернулся, сделав вид, что совершенно не при чем. Но навряд ли спустит подобное оскорбление.

Глеб поднялся.

Прошелся по комнате, и ученики заерзали, чувствуя неладное.

– Мне бы хотелось думать, что я имею дело с людьми, которые, пусть и не являются взрослыми, но все же худо-бедно способны осознавать, что они делают. И чем чреват тот или иной поступок.

А стекло треснуло.

Трещинка начиналась у рамы и расползалась, ветвилась, создавая на мутноватом старом стекле причудливый рисунок.

Стекла все поменять придется.

И решетки поставить. Заговоренные. И замки на двери… хорошая мысль, однако. Расселить всех и запереть. А открывать только на учебу. Жаль, не получится.

– Конечно, ваш возраст таков, что полностью за свои действия вы отвечать не способны.

Дружное ворчание было ответом.