Никон (сборник) - Владислав Бахревский

– От дворовых я слышала… – вставила словечко Федосья Прокопьевна да и прикусила язычок.

– Ну, чего уж там, говори!

– Прости, матушка государыня! – Федосья Прокопьевна зарделась. – Не про все ведь надо языком лаять, что в уши набилось. С языка слетело.

– Гляжу, и ты у меня дворцовым мудростям научилась! – обиделась царица.

– Ох, Господи! Да скажу я! Скажу! Хоть и дерзкие больно слова. Дворовые говорят, что патриарх кукишем велит креститься, – сказала и затаилась, ожидая гневного окрика.

Мария Ильинична сложила пальцы по-новому.

– Похоже ведь… Чего нам в покое не живется?

– Так ведь неправильное было знамение, – сказала холодное, но уместное Анна Михайловна. – На самом Афоне в три перста крестятся, и в Киеве, и сам константинопольский патриарх.

– Твой константинопольский патриарх сломя голову в Москву прибежал. Султан-то его чуть не вздернул. – Царица грозно повела глазами. – Константинополь Москве – не указ.

Анна Михайловна смиренно поклонилась.

– Истинная правда, матушка царица. Я ведь что говорю! Как наш пресветлое солнышко государь скажет, так и будет.

Царица вздохнула. Алексей Михайлович совсем переменился. По ночам книжки читает, махонькую тетрадочку завел, тайные записи записывает.

И еще раз вздохнула – креститься Алексей Михайлович стал по-новому. Когда не забудется. А как забудется, как душой с молитвою сольется, так уж и по-старому.

На царя и впрямь напала охота читать. Шел Великий пост, самое время для благочестивых раздумий над текстами святого Писания, но в том-то и дело – читал Алексей Михайлович не Писание, а сочинения о войнах, какие вел Иоанн Грозный, и всякие бумаги, писанные самим царем Иваном.

Безвозвратно миновало время, когда иностранные резиденты доносили об Алексее Михайловиче: «Их царское величество до сих пор не в городе, а большею частью развлекается вне его, в нескольких верстах, то в одном, то в другом месте, со своей супругой».

Алексей Михайлович ныне и дьяков сам слушал, и в Думе сидел прилежно. Однако более всего он теперь полюбил ночные часы, когда оставался наедине со своей тетрадочкой и с новыми для себя книгами.

Ах, какую радость доставил ему нынче князь Долгорукий! Подарил свеженький фолиант – «Книгу о селитреном варенье и о пороховом деле, 7161 году, что поднес великому государю боярин Юрьи Алексеевич Долгоруковос».

Рядом с этой книгой лежало две других, уже прочитанных и продуманных, – «Книга о наряде и о огнестрельной хитрости» и «Роспись образцовым артолорейским пушкам со всякими запасы, что к такому строению надобно».

Почитывал государь и две старые свои книги: «Учение и хитрость ратного строения» – немецкий устав, переведенный и изданный в Москве по его собственному указу, и ту, что называлась «Книга судебная и о ратном ополчении и о всяких урядствах, 114 году, переведена с немецкого языку на русский язык при царе и великом князе Василье Ивановиче всеа Росии». Книга царя Василия Шуйского была полезна и не хуже других, но Алексей Михайлович испытывал к ней недоверие. Царь Шуйский все войны проиграл вчистую.

Иное дело Иоанн Грозный!.. Хоть и у него не все заладилось, однако и противник перед ним стоял другой. Шуйский казачьих шаек не одолел, а царь Иоанн с самой Европой силой мерился. И немало преуспел. Великие крепости, испытав его силу, почтительно складывали перед ним свое немецкое прехитрое оружие.

Почитав книгу Долгорукого о пороховом деле, Алексей Михайлович отложил ее и снова перечитал грамоту о том, «как великий государь царь и великий князь Иоанн Васильевич с сыном своим Иоанном Иоанновичем изо Пскова изволили итти войною и полки отпустить под немецкие городы, и те городы имали и ково в тех городех воевод оставляли».

Читал о былом, думал о будущем, а перед глазами стояло нынешнее.

Днем в Думе Алексей Михайлович не столько слушал, что говорили, сколько глядел на своих бояр.

Многие тут сидели уж лет по пятнадцати – по двадцати. Ко всему привыкли и ко всякому делу были скучливы. Старцы князь Алексей Михайлович Львов да Иван Петрович Шереметев спали без зазрения совести. Другой старец, Иван Васильевич Морозов, четки перебирал. Давно уже подумывает о монашеской жизни, ему земные дела как снег на шубе – стряхнул, и нет его. Волконский с Мосальским все заседание про свое шептались. Лыков, чтоб не обременять голову государевыми заботами, научился особому взгляду. Спроси его о чем, зашибешься о непробиваемое.

Алексея Михайловича тоска в Думе разбирала, по умным глазам тосковал.

Может, и Никона полюбил за один только огонь в глазах. Поглядишь на него, и сразу видно – живет человек. Иные-то за всю жизнь от дремы так и не очнутся.

Алексей Михайлович, вспомнив Думу, где вот уже третью неделю велись неторопливые разговоры о войске, вооружениях, предполагаемой силе польского короля, о возможном количестве войск, своих и чужих, о казаках Хмельницкого, о крымском хане… вспомнив все эти важные тайные дела и сонные рожи бояр, для которых грядущая война все равно что царев поход к Троице, Алексей Михайлович раздул щеки – да и пыхнул. А что еще сделаешь? Вся надежда на Никона да еще… на себя.

Он взял свою тетрадочку, ставшую ему дорогой, заветной. С удовольствием перечитал первую страницу:

«Как оберегать истинную и православную христианскую и непорочную веру, и святую соборную и апостольскую церковь, и всех православных христиан и недругу бы быть страшну и объявить бы себя, великого государя, помощию всещедрого Бога и Пресвятые Богородицы и молитвами всех святых, поспешением в храбрстве и в мужестве к ополчению ратному, такоже бы и людей своих объявить в ополчении ратном храбрственно и мужественно».

Прочитал, улыбнулся, открыл чистую страницу и написал: «Призвав к себе разрядных, великий государь приказал сказать всему своему царскому синклиту свое государское повеление – боярам, и окольничим, и думным людям, и стольникам, и стряпчим, и дворянам московским, и жильцам, и дьякам, и всему своему государеву двору, чтобы были готовы к его государеву смотру со всею службою».

Написал и подумал: «А Милославского нельзя теперь за границу посылать. Здесь он нужен. Кому еще доверить устроение войска? Он все-таки из тех, кто в Думе не спит».

И еще подумалось: «Мастеров ратных ухищрений надо из-за границы переманить. А посылать за немцами самих немцев нужно. Они друг с другом скорей столкуются».

Проснулся Алексей Михайлович, и все в нем обрадовалось пробуждению, душа и тело. Потянуло его под ясное небо, и, сам еще не понимая, что ему надобно, велел позвать Матюшкина.

На месте, однако, не усидел, вышел на Красное крыльцо и совсем взбодрился.