Традиции свободы и собственности в России - Александр Горянин

Среди целой когорты лиц, интриговавших против проектов Сперанского (включая проект постепенного освобождения крестьян) был беглец из революционной Франции Жозеф де Местр. Живя в 1802-1814 гг в Петербурге, формально в должности сардинского посланника, он оказал приютившей его стране услугу не совсем того рода, какую, согласно логике наших западников, должен был ей оказать просвещенный и приятный во всех отношениях европеец. Де Местр, похоже, любил Россию и желал ей добра. Но для него не было ничего страшнее демократии и разделения властей. А интриговать ему было легко — он слыл интеллектуальной звездой Европы, с ним любил беседовать сам император Александр I, к нему прислушивался министр просвещения Разумовский. Сперанский в 1812 году был отставлен, а проект Государственной Думы на 93 года положен под сукно. В этом есть и заслуга европейца де Местра.

Замысел законодательного собрания, именуемого Думой, занимал важное место и в планах декабристов, много раздумывавших о том, как они обустроят Россию после своей победы. «Русская правда» Павла Пестеля предусматривала, что органами народного представительства в России станут Державная Дума и Верховный Собор. В проекте конституции Никиты Муравьева фигурировали Верховная Дума и Палата Представителей.

В своем движении к конституционализму и правовому государству Россия совершила в XIX веке значительный рывок сразу по ряду направлений. Это далеко зашедшее преодоление цензуры, без чего была бы невозможна великая русская литература XIX века и фактически свободная печать. Это крестьянская реформа, университетская реформа, военная реформа, городовая реформа, судебная реформа.

Особо следует отметить земскую реформу 1864 года, которая не только восстановила земское самоуправление, но и подтолкнула его на путь модернизации деревни. В результате этой реформы и других преобразований эпохи Александра II, в результате всего саморазвития России ХIХ века, в стране появилось такое число выборных лиц, что это даже сократило удельный вес чиновничества в управлении. В этом смысле данный период допустимо рассматривать как реакцию на петровские реформы.

Российское саморазвитие совершает качественный скачок

На исходе XIX века ощущением того, что самодержавие себя изжило, прониклось почти все сознательное общество России. Десятки людей, не знавших о существовании друг друга, сочиняли свои варианты конституции. Символично, что один из первых проектов, достигших самого верха, проект под названием «Основной государственный закон Российской империи» (написан, видимо, в 1903 году, поступил в Кабинет министров в январе 1904 года), подготовили представители земств. Разработчики, скорее всего, не знали, что в верхах российской власти в это время уже обсуждалось несколько «законодательных предположений» о государственных преобразованиях, причем каждое предусматривало какую-то форму народного представительства парламентского типа. Царь недолго колебался между идеями Земского Собора и «Государевой» Думы. Историческая память о Земских соборах, избиравших и отрешавших царей, делала мысль о Соборе менее привлекательной. Многолюдный Собор, по соображениям некоторых советников, мог присвоить себе функции Конституционного. Напоминали, что едва Людовик XVI имел неосторожность воскресить не созывавшиеся 175 лет Генеральные Штаты, близкий аналог Земских Соборов, как немедленно разразилась французская революция, а Генеральные Штаты провозгласили себя сперва Национальным, а затем и Учредительным собранием. Старинная же Дума, которой цари настолько доверяли, что отдавали важнейшие дела на ее усмотрение, не будила тревожных исторических воспоминаний. Вопрос стоял о круге полномочий будущего представительного собрания.

В условиях начавшейся вскоре русско-японской войны, Николай II счел слишком опасным для такого тревожного времени придание Думе законодательных функций и сделал выбор в пользу «смягченного» варианта. Было учреждено Особое совещание во главе с министром внутренних дел Александром Булыгиным для разработки соответствующего проекта. Споров было много — в частности, о том, должно ли каждое сословие (духовенство, дворяне, купцы, мещане, крестьяне) выбирать своих представителей в Думу отдельно или избирательная система должна быть всесословной. Подобные вопросы многим казались тогда страшно важными — хотя, к примеру, армия, земства, высшие учебные заведения, городские думы и т.д. давно уже были всесословными. Интересно, что в совещаниях, проходивших 19-26 июля 1905 года в Новом Петергофе под председательством Николая II, принимал участие Василий Ключевский. Ему было что рассказать о русской традиции представительной власти.

Голос историка был, впрочем, лишь одним из многих. Кое-кто из разработчиков убеждал составить избирательный закон так, чтобы в Думу попало больше крестьян — дабы сделать природный консерватизм крестьянина политической силой. По меткому замечанию историка И.В. Лукоянова, эти люди почерпнули образ крестьянина, видимо, из оперы «Жизнь за царя».

6 августа 1905 года были обнародованы сразу три акта: Манифест об учреждении Государственной Думы, Закон об учреждении Государственной Думы и Положение о выборах в Государственную Думу. Манифест состоял из осторожных, тщательно выверенных выражений: «Ныне настало время призвать выборных людей от всей земли Русской к постоянному и деятельному участию в составлении законов, включив для сего в состав высших государственных учреждений особое законосовещательное установление, коему предоставляется предварительная разработка и обсуждение законодательных предложений и рассмотрение росписи государственных доходов и расходов». После обсуждения законопроектов, бюджета и отчетов государственного контроля, проектируемая Дума передавала бы свои заключения в Государственный Совет; оттуда законопроекты (не отклоненные двумя третями Думы и Совета) представлялись бы на «Высочайшее благовоззрение».

Такое законосовещательное собрание было бы в самый раз в 1860-е годы, но на дворе стоял новый век. Дальновидные люди сразу объявили, что «Булыгинская дума» (к ней с порога прилипло это название) — мертворожденное дитя.

И были правы. Пока шла подготовка к выборам, в стране началась (6 октября) забастовка железнодорожников, вскоре она переросла в события, известные в литературе под названием Октябрьской всероссийской политической стачки. Вскоре от Вислы до Тихого океана бастовало, если советские историки не преувеличивали слишком сильно, до двух миллионов человек, вся страна буквально встала — не только железные дороги, но и заводы, фабрики, шахты, учебные заведения.

И вот 17 октября 1905 года, в самый разгар стачки, Николай II подписывает новый Манифест, озаглавленный «Об усовершенствовании государственного порядка». В нем говорилось о «непреклонной воле» монарха «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на основах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Государственной Думе придавались законодательные полномочия: Манифест провозглашал, что «ни один закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы». На Думу возлагался, кроме того, «надзор за закономерностью действий» исполнительной власти. Манифест, который сегодня невозможно читать без волнения, завершался призывом «ко всем верным сынам отчизны помочь прекращению неслыханной смуты… напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле».

Это был очень смелый шаг. Надо ясно представлять себе, на каком распутье тогда стояла Россия и какую ответственность император брал на себя в этот миг. Очень многие склоняли его к прямо противоположному решению — введению неограниченной военной диктатуры, но Николай II поступил иначе: он погасил революционный пожар 1905 года «встречным палом». Страна повернула на путь коренного политического переустройства.

Будете в Русском музее в Петербурге, обратите внимание на картину Репина «17 октября 1905 года». Большая, два на три метра, она изображает стихийную демонстрацию на Невском по случаю дарования политических свобод: восторженные дамы и студенты, почтенный и крайне взволнованный старец в пенсне, готовый пуститься в пляс телеграфист, радостный приват-доцент, возбужденные курсистки, ликующий гимназист, передовой чиновник, прогрессивный офицер. С трудом веришь дате «1911» в углу картины. Правдоподобнее выглядел бы более поздний год, лет эдак на десять: в картине откуда-то есть знание того, что грянет катастрофа 1917-го, все персонажи изображены с усмешкой и горечью. То ли художникам и впрямь присущ провидческий дар, то ли эту горечь дорисовывает наше знание об участи, ждущей репинских энтузиастов?

Как бы то ни было, основная часть общества восприняла Манифест 17 октября как победу всей страны, победу без проигравших и была готова закрыть глаза на недостатки акта. Было очевидно, что он знаменует собой закат абсолютизма, начало эпохи легальной политической и парламентской деятельности. Не меньшей очевидностью было то, что за первым шагом обязательно последуют другие. Многие восприняли день 17 октября в качестве судьбоносной даты, которой уготовано поделить историю России на время до Манифеста и после Манифеста. Не зря одной из главных российских политических партий стал (хоть и не сразу) «Союз 17 октября». Манифест открыл путь к консолидации всех здоровых сил России и обеспечил их победу на опаснейшем историческом этапе 1905-1907 годов. В конечном счете, именно он удержал тогда страну на краю пропасти. Разумная Россия превозмогла неразумную, маргинальную, бесноватую.