Откатчики. Роман о «крысах» - Алексей Колышевский

Гера тем временем повернулся к Чернушину и с неприязнью в голосе спросил:

– И что все это значит?

Чернушин немного помедлил с ответом. Затем взял маленький желтый листочек, быстро написал на нем несколько слов, передал листочек Герману и вышел вон из помещения отдела.

Герман прочитал:

«Нам надо поговорить. Жду вас на улице».

Гера стрельнул у кого-то из коллег сигарету и вышел следом за Чернушиным. Тот стоял возле крыльца и курил, часто стряхивая не успевающий образовываться пепел. Герман подошел, встал рядом, прикурил.

– Что это значит? Что это за скандалы в присутствии поставщика?

Чернушин, чья физиономия обладала несомненным признаком упрямства и глупости – большим расстоянием от края верхней губы до кончика носа, – несогласно тряхнул головой:

– Герман, я давно вам хотел сказать, что мне все это надоело. Вы думаете, я ничего не вижу? Вы думаете, я не понимаю, какие деньги вы получаете от поставщиков? Ведь мне многое известно от них самих! Я, как говорится, «сижу на базе», вижу весь товар, введенный в компьютерную систему, и отмечаю про себя все те новые позиции, которые появляются в ней оттого, что это вы их туда ввели! И не говорите мне, что вы делаете это бесплатно: ваш внешний вид, а теперь еще и ваш роскошный автомобиль давно уже никому не дают повода подозревать вас в излишнем аскетизме! Неужели вы не понимаете, что это бесчестно, совершенно непорядочно – поступать так, как поступаете вы! Ведь это мздоимство! Воровство! Стяжательство! Это гадко, подло! Я не желаю больше иметь к этому никакого отношения, а сегодняшний случай для меня явился просто «последней каплей»! Я вам официально, слышите, официально заявляю, что никакого нового товара из прайс-листа этого Наума я вводить не стану, так как не желаю принимать участие в очевидном для меня преступлении, имя которому коррумпированный руководитель. Я пойду к мистеру Мурде, и если он после моих комментариев посчитает нужным, чтобы я акцептировал этот товар в системе[10], только тогда, только при таком условии я выполню то, о чем вы меня попросили.

Герман презрительно ухмыльнулся. Он ненавидел таких вот «половозрелых кликуш», «нищебродов», «тупой молодняк» – все эти эпитеты он придумал для тех, кому было немногим более двадцати. Его раздражали эти, как он их называл, «щенки», которые, по его искреннему убеждению, ни на что не годились. Однажды, сидя с «номером один» Сергеем в ресторане «Сирена», они попали в унисон, обсуждая тему молодых сотрудников. Сергей, попыхивая сигарой, с пренебрежением назвал их «абитурой» и произнес спич, восхитивший тогда Германа.

– Эта гребаная абитура, – сказал, поморщившись, Сергей, – эта гребаная абитура приходит наниматься на работу, и, вместо того, чтобы сперва узнать о своих должностных обязанностях, о сути того дела, которым им, возможно, предстоит заниматься в случае благоприятного исхода собеседования, вместо этого они немедленно заявляют, что их заработная плата должна составлять ну никак не менее двух с половиной тысяч долларов. И все дальнейшие их мысли только о том, как эти деньги потратить. Сходить в ночной клуб, купить новую сумочку или, допустим, пиджак и с этой сумочкой или в этом пиджаке сходить в ночной клуб, а потом еще купить новые «крутые шузы» и в них сходить в ночной клуб, а уж после этого сделать себе в пупке дыру, продеть в нее кольцо и с дырявым пупком сходить в ночной клуб. И все, все они таковы. Очень редко среди них попадаются выходцы из приличных семей, которые дали им умение правильно ориентироваться в жизни…

Герман хотел было сказать этому Чернушину несколько веских слов, но вдруг вспомнил Настю. Вспомнил, что она-то уж, вне всякого сомнения, как раз такая вот, «вышедшая из приличной семьи» девушка, живо вообразил себе ее милое лицо и смягчился. Вместо того, чтобы «строить» своего зарвавшегося ассистента, он вспомнил чье-то циничное высказывание о том, что «каждый человек, как и каждый предмет, имеет свою цену», и коротко сказал Чернушину:

– Михаил, давайте зайдем за угол, здесь не очень-то удобно разговаривать.

Он совершенно не удивился, когда Чернушин не только не отказался проследовать с ним за угол, но и предложил вообще перейти через дорогу и пройти во двор жилого дома напротив.

– Там будет спокойнее, – невозмутимо сказал еще минуту назад полный праведного гнева ассистент, и Герин дьяволенок в тот день заработал еще три очка за точный бросок с середины поля.

Они зашли во двор. Герман без лишних слов достал из кармана пачку тысячных купюр, отсчитал пятьдесят бумажек, сложил их пополам, с оставшейся у него пачки стянул резинку, туго, несколько раз, перетянул ею пятидесятитысячный квадрат и молча засунул его в верхний карманчик пиджака своего ассистента. В тот самый карманчик, в котором французы носят платочек, Азазелло – обглоданную куриную кость, а у Чернушина в нем не было ничего, словно специально этот карманчик на его пиджаке выполнял роль прорези для купюр в автомате экспресс-оплаты. Во всяком случае, аналогия стала полной после того, как обратно пятьдесят тысяч не вернулись и были приняты карманчиком Чернушина весьма радушно.

Не давая ему вымолвить ни слова, Герман снисходительно потрепал его по плечу и произнес:

– Это аванс. Получишь столько же после того, как товар будет в системе и на него поступят первые заказы.

«Честность» и «праведный гнев» Чернушина улетучились с быстротой курьерского поезда. Он еще больше оттянул книзу верхнюю губу, отчего стал похож на упрямого бегемотика, и с непередаваемой алчностью в голосе спросил:

– Мне бы хотелось вести речь о ежемесячном получении денег. У меня молодая жена, скоро родится ребенок…

Отчего-то у Германа при этих словах о жене и ребенке так сильно и беспорядочно заколотилось сердце, что он даже надавил на левую половину груди рукой, словно пытаясь остановить это тоскливое биение воробушка в силках. Но вновь вспомнил Настю, мгновенно просветлел и весело ответил:

– У всех, Михаил, и жены, и дети, и это очень хорошо, что ты думаешь о том, как создать им достойные условия для проживания. Мое предложение такое: я целиком отдам тебе, ну скажем, тех поставщиков, что занимаются пивом. Всех, кроме одного. Ты, наверное, догадываешься, о ком я веду речь?

– «Сезон охоты»?

– Да. Владелец этой компании – мой большой друг. Нас с ним многое объединяет. – Герман вспомнил вояж в простынях и с улыбкой закончил: – А с остальных стриги столько шерсти, сколько сможешь. Только запомни, правдоруб: в нашем деле как ни аккуратничай, а начнешь зарываться, сразу утонешь.

– Тогда зачем вы приехали сегодня на таком автомобиле? Решили показать всем, что такое настоящая вседозволенность?

Герман с досадой на самого себя парировал:

– Да я и сам не понимаю, что это меня подвигло на такой безрассудный поступок. Ведь у меня вчера «девятка» сгорела, будь она неладна, эта чертова шмаровозка, а этот автомобиль мне достался по наследству. Я и Мурде об этом уже рассказал и даже готов был предоставить документы в подтверждение мною сказанного. Но он вроде и так поверил… Ладно, Михаил. Я так понимаю, что мы обо всем с тобой договорились?

– Угу.

– Ты только мне ответь: а какого черта ты так долго тянул резину? Ведь мысль о получении достойного вознаграждения за собственный труд пришла к тебе не сегодня, не так ли?

– Нет. Не сегодня. Я все сомневался, а вдруг я окажусь неправ? Сами понимаете, Герман: дело тонкое, тема деликатная… Но когда вы сегодня прикатили на этой машине, я просто не выдержал! Возможно, что не случись этого, я бы так никогда и не решился, а тут не смог сдержаться… И я не один такой. Всем в отделе, поверьте, сдержаться тяжело. Все, пока вы были в кабинете у Мурды, открыто говорили о том, что вы откатчик и сегодня вас обязательно уволят, а когда вы как ни в чем не бывало вернулись на свое рабочее место и занялись текущими вопросами, у всех было ощущение, что из помещения отдела разом выкачали весь воздух… Людям словно бы нечем стало дышать! Зря вы так поступили. Ведь теперь все равно все, зная о том, что у вас есть такая машина, будут сплетничать о вас еще долгое время. Неужели вам так нравится противопоставлять себя окружающим? Так сказать, «эпатировать публику».

– Миша, я не Моисеев, чтобы, как ты говоришь, «эпатировать публику». Мне на эту самую публику глубоко наплевать. У меня есть обоснованное желание жить по-человечески так, как я это понимаю, и все тут.

Чернушин потер переносицу:

– Жить по-человечески никому и никогда не позволит коллектив.

Гера опешил от такой разумной мысли, родившейся в голове типичного представителя, как он называл его, «конченого» поколения. Покачав головой, он жестом дал понять, что разговор завершен. Они вернулись в офис, и, перед тем как вновь погрузиться в рабочий кавардак, Герман сказал, обращаясь в Чернушину: