Как Путин стал президентом США: новые русские сказки - Дмитрий Быков

— Диктатура, — в один голос, но на всякий случай не очень громко сказали кудреватый, писающийся и лысый.

Но новобрачный расслышал.

— О диктатуре, — сказал он очень ровным голосом, — больше всего говорят те, кто на самом деле мечтают о собственной диктатуре. Усвоили? Не слышу!

Впрочем, и слышать особо было нечего, потому что из правоцентристской коалиции донеслось характерное журчание, а это означало, что они все поняли. Новобрачные удалились в покои.

…31 декабря того же года Дед Мороз, как водится, прибыл на территорию страны.

— Ну что скажешь, матушка, как тебе с новым мужем? — спросил Дед, удивляясь, что его никто не встречает. Холод стоял в стране, над которой голубело ледянистое небо цвета глазок суженого. Народишко шевелился вяло, и даже пылкая оппозиция помалкивала. Все было как-то замедленно и ровно, словно погрузилось в ледянистый кисель.

— Хорошо ль тебе, спрашиваю?! — воскликнул Дед, поражаясь такому равнодушию.

— Что воля… что неволя… все одно, — донеслось из алькова. Это в полусне бормотала страна.

— Ахти, да как же он это сделал?! — вопросил Мороз. — Такая всегда оживленная была, до буйства доходило!

— Точка джи, — отвечала страна из полузабытья. — И так мне, дедушка, хорошо стало… прямо как никогда…

— Что за точка? — недоверчиво осведомился Дед.

— А вот я тебе сейчас покажу, — послышался ровный голос, и Дед Мороз почувствовал не очень сильное, но уверенное нажатие не совсем даже понятно куда. Как бы то ни было, он ощутил небывалое спокойствие и без различие, стойкое нежелание шевелиться и жажду покоряться. Вся его прежняя суетливая жизнь, полная раздачи подарков и беготни по бедным семьям, лазанья по каминным трубам и исполнения идиотских желаний, представилась ему напрасной и утомительной. Ему захотелось лежать в сугробе, с полною инертностью относясь к тому, что с ним сейчас сделают. Он почувствовал даже некоторое сокращение своих мыслительных способностей, да и зачем ему было думать в этом необычайно приятном состоянии? Сила воли у него тоже начисто атрофировалась, и он начал было заученно произносить: «Что воля… что неволя… все одно…» — но вспомнил о миллионах ожидающих его малюток, стряхнул с себя оцепенение и трезвым взглядом оглядел страну. Он еще много кому и много чего был должен, а она, кроме денег, никому и ничего.

— Понравилось? — спросил суженый.

— Ничего, приятно, — рассеянно отвечал Дед Мороз. — И надолго с ней такое?

— Как получится, — пожал плечами суженый.

— Есть-пить не просит?

— Да зачем ей теперь есть. Она видит, что я бегаю, ну и сыта. Ты ступай, дед, ступай. Тебе же меньше беспокойства. Она тебя теперь в ближайшие восемь лет ни о чем не попросит.

— А… ну-ну, — не очень уверенно сказал Дед Мороз и сначала медленно, а потом все быстрее понесся в свою Лапландию, где долго еще отогревался горячим чаем.

А страна в своем полусне почти ничего и не заметила:

— Энто ктой-то приходил?

— Новый год приходил, спи, — отвечал муж.

— А чего ему надо?

— Ничего не надо, пришел и ушел. Нечего ему тут делать.

— Энто правильно, — сонно сказала страна. — Как у нас там, все в порядке?

— Все штатно, — лаконично ответил муж.

— Ну и хорошо, — с трудом проговорила страна. — Теперь вообще все хорошо, давно бы так. И чего я, дура, страдала?

Сходила под себя, повернулась на другой бок и продолжила поступательное движение по своему особому пути.

ПОЛНОЧНЫЕ ЗАПИСКИ

По Кремлю пошел слух, что Дед пишет мемуары.

Сначала никто не поверил. После того как он тяжело сошел с кремлевского крыльца, с сипением выдохнул Путину «Берегите Россию» и скрылся в Барвихе, свита с облегчением вздохнула. Непредсказуемый период российской истории кончился. Все стойко надеялись, что Дед погрузился в тяжелую русскую спячку и перешел в разряд реликвий.

Первые намеки прошелестели весной.

— Пишет?

— Каждый день по три-четыре страницы. Собственноручно.

— Может, Вальке диктует?

— Да он Вальку и близко не подпускает!

Пошли к Вальке. Тот, как обычно, сидел в своем теневом кабинете со спущенными шторами и объяснялся жестами.

— Валентин Борисович, — робко кашляя, интересовалась чиновная шушера. — Правда ли, что в скором времени… ваш, то есть наш, бывший, то есть первый, патрон, то есть президент… изумит человечество новым шедевром?

Валентин в своей манере загадочно пошевелил бровями, дернул плечом и пожевал губами.

— Плохо дело, — смекнула челядь и затаилась по норам.

Ближе к осени стало достоверно известно, что первый президент России практически не встает, но не потому, что лежит, а потому, что пишет. Каждую ночь он просовывал под дверь барвихинского кабинета несколько страниц, мелко и плотно исписанных его неповторимым почерком. Дочь бесшумно собирала листочки и относила проверенной машинистке, тут же набиравшей текст на компьютере. Сенсационность ожидалась такая, что издавать книгу Дед намеревался за рубежом. Правда, по-русски, чтобы там никто ничего не понял. Вслед за этим предполагалось издание в России, но по-немецки. Видимо, чтобы понял только Путин.

Путин понял и срочно поехал в Барвиху. О тайне этого августовского визита говорили всякое, но подлинной его подоплеки не знал никто.

— Ну что, Борис Николаевич? — осторожно спросил второй президент России тоном неистового Виссарионыча, заехавшего в Горки навестить хворого Ильича. — Как творческие успехи?

— Тяжело, — покачал головой президент. — Серьезная проза — она, знаете, требует… всего человека… Гораздо более ответственное дело, чем государственная власть.

— Да-да, — кивнул Путин. — А о чем пишете?

— Намерен подвести некоторые итоги, — тяжело вздохнул Дед. — Раздать, что называется, сестрам по серьгам… Объяснить свои действия… В общем, прочтете. А… не намерены ли вы осветить отдельные события прошлого года? — осторожно спросил преемник. — Историю моего назначения, все дела?

— Да знаете, — уклончиво отмахнулся Дед, — я как-то все больше о своей внутренней жизни.

— А-а, — протянул второй президент с характерным для него непроницаемым выражением лица. — Я тут, знаете, тоже пописываю… Написал вот в марте месяце один указ о неприкосновенности… Теперь вот думаю: может, мне еще какой-нибудь указ написать? Несколько, так сказать, подкорректировав предыдущий?

— Это уж ваши творческие планы, — развел руками Дед. — Сами знаете, у нас, писателей, не принято вмешиваться в чужие замыслы… Главное — берегите Россию.

— Это уж будьте благонадежны, — рассеянно ответил второй президент России и мрачно вылетел куда-то. Он все время куда-то вылетал. Челядь, заметившая помрачнение черт первого лица, окончательно притихла и перепугалась.

— Всем как есть врежет, — шушукались по Кремлю.

— Про кого хоть пишет?

— Говорят, отдельные главы про Лужкова, Коржакова, Чубайса… Про олигархов всех…

— И что, вся правда?

— Вся как есть! Чего ему бояться? Он же неприкосновенный теперь.

— Что… и полковнику влетит?

— А то!

— Господи, чего ж тогда ждать-то…

Первым, как всегда, опомнился Коржаков. С трудом выучившись ставить подпись, писать он умел неважно, а потому созвал прессу и приступил к диктовке.

— Ну чего, ребята, — сказал он, удобно располагаясь в кресле. — Приступим к сочинению второй части. Действия врага надо что? — предупреждать. Он бабахнет свою пачкотню, а мы — свой бестселлер. Сегодня я намерен раскрыть все кремлевские тайны. Все, что держал в загашнике. Во-первых, — Коржаков закатил глаза и задумчиво почесался, — пил он страшно.

— Знаем, — разочарованно протянула пресса.

— Да не знаете! — торопливо продолжал Коржаков. — Вы думаете, он водку пил? Ему водки-то уже не давали, так он засасывал вообще все, что горело! Почему он в Шенноне-то выйти не смог? Потому что это и не планировалось, там посадка-то аварийная была! Горючего не хватило! Он приноровился из двигателя керосин отсасывать, шланг у него такой был специальный. Подзаправились — и дальше полетели.

— Да ну? — недоверчиво пронеслось по рядам. Диктофоны, однако, включились.

— А то! — неудержимо понесся Коржаков. — Еще…это… в туалет он ходил.

— А вы не ходите? — съехидничал кто-то.

— Кто сказал?! — взорвался Коржаков. — Вывести! Ну да, — продолжал он, остывая, — хожу иногда… Но разве ж я так хожу? Я понемногу, размеренно… А он — он вообще не вылезал! Вы думаете, почему он в Шенноне-то не вылез? Он в сортире сидел!

— Вы же говорили, что он керосина наглотался! — невыдержал кто-то.

— Ну правильно, — не растерялся Коржаков, — керосину-то наглотался и сидел в сортире. Так до самой Москвы и просидел. Он и в октябре девяносто третьего там сидел, и в декабре девяносто четвертого, и в июле девяносто шестого… Он и на инаугурации второй знаете почему так торопился? Он опять туда хотел!