По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата) - Вольфганг Ганс Путлиц

Долгие годы, проведенные за границей, я страстно мечтал о Берлине. Теперь я мечтал о том, чтобы немедленно получить заграничную работу, ибо, находясь за рубежом, я все же не столь непосредственно соприкасался бы, со всем этим свинством. [140]

Нацисты очень хорошо понимали, что мы ведем с ними не совсем откровенную игру, и не любили нас. Изо всех сил, применяя угрозы и лесть, они пытались привлечь к себе кое-кого из наших рядов и тем самым сломить нашу сплоченность. Функ и Ханфштенгль делали и мне заманчивые предложения, если я открыто выскажусь за нацистскую партию, ибо, учитывая мое происхождение, я был как бы создан для этого. Я сделал вид, что ничего не слышу; идеи, которые я всосал с молоком матери в Лааске, были совсем не похожи на идеи этих забулдыг-обывателей. Однако на некоторых такое настойчивое нашептывание в конце концов оказало влияние.

И все же попытки унифицировать министерство иностранных дел в целом потерпели крах. В первый и последний раз была предпринята попытка обратить нас в нацистскую веру наскоком. «Народная общность» министерства иностранных дел от статс-секретаря до последней уборщицы была созвана на митинг в саду большого казино на Паризерплац. Это был один из первых хороших весенних вечеров; митинг начался с наступлением сумерек. Мы в полном составе под звуки увертюры из «Тангеизера» вышли в сад, где должна была состояться церемония. Открывшаяся перед нами картина была похожа на огромную сцену для торжественного представления «Нибелунгов». Голые ветви кряжистых старых деревьев фантастически переплетались в лучах догорающего заката. Между кустами торчали трехметровые мачты, увешанные флагами, трепетавшими на ветру. В центре и по бокам на высоких цоколях в больших жертвенниках пылал колеблющийся огонь. Вдоль стены юноши, одетые в коричневые рубахи, образовали полукруг. Они выглядели, как сыновья германского бога войны: воинственные, неподвижные, с опущенными на подбородок ремнями. Их вид был тем более импозантным, что падающие сверху отблески факелов отбрасывали тень на их лица, казавшиеся расплывчатыми. За огромным, похожим на алтарь столом стояли главный пропагандист нацистской партии Альфред Розенберг и несколько его паладинов, одетых в форму.

Вряд ли мог быть более смешной контраст между этой театральной помпезностью и нашей скромной штатской компанией: очками тайных советников, лысинами инспекторов и прическами канцеляристов. [141] Когда мы наконец заняли свои места и замолкла величавая музыка, Розенберг торжественно выкинул вперед правую руку — знак нацистского приветствия. Из вежливости некоторые из нас подняли лапки в воздух, однако, как правило, донесли их в лучшем случае до груди, сделав смущенный жест, похожий больше на прощальное помахивание рукой: «Пока, пока!». Большинство ограничилось легким поклоном или вежливым кивком головы.

После этого малообещающего начала Розенберг начал свою почти двухчасовую речь. Нельзя было серьезно слушать чушь, которую он произносил. В конце концов все мы были людьми с определенным образованием, и большинство из нас видело много импозантных театральных представлений в различных странах мира. Таких стреляных воробьев, как мы, вряд ли можно было завоевать при помощи средств, рассчитанных на базарную публику. В моей памяти сохранилось одно место из речи Розенберга, которое показалось мне особенно абсурдным:

— Вы, чиновники министерства иностранных дел, в ходе истории чересчур покрылись пылью. Вам нужны свежий воздух и новые идеи. Вы живете представлениями, которые сегодня окончательно устарели. Для вас, например, все еще имеет силу выражение Бисмарка, согласно которому политика — это искусство возможного. Мы, национал-социалисты, уж давно отбросили такие реакционные представления. Лозунг фюрера гласит: «Политика — это искусство делать невозможное возможным».

Я стоял-между коллегой Баргеном (вскоре он капитулировал и стал нацистом) и длинным советником Маршаллом фон Биберштейном (впоследствии он ушел в рейхсвер и стал офицером, так как не мог найти другого выхода). Мы толкали друг друга в бок и едва сдерживались, чтобы громко не расхохотаться.

К концу торжественного сборища нацисты запели песню о Хорсте Весселе. Но и это не принесло им успеха. Никто из нас не знал слов, и Розенберг со своей свитой были вынуждены петь сами. [142]

Неожиданная случайность помогла мне осуществить свое тайное намерение и расстаться с отравленной атмосферой Берлина. В качестве пресс-атташе при германской делегации на конференции по разоружению работал один из моих коллег — человек уже пожилой и женатый. Ему приходилось все время ездить из Берлина в Женеву и обратно. Однажды он пожаловался мне, что устал жить на колесах, и сказал, что охотнее остался бы в Берлине. Я тотчас же ухватился за случай и сказал ему, что если бы он смог выхлопотать согласие отдела личного состава, то охотно заменю его на этом посту. В итоге мне уже в апреле удалось впервые выехать в Женеву.

В течение двух десятилетий между первой и второй мировыми войнами в Женеве, где находилась Лига Наций и многие другие международные организации, царила своеобразная атмосфера чего-то искусственного и нереального. Космополитическая ярмарка тщеславия и хитросплетенных интриг находилась в странном контрасте к своему фону, которым служил старинный город Кальвина с его швейцарско-буржуазным уютом и трезвыми, строгими, пуританскими нравами. Место действия — один из красивейших уголков Европы у оконечности большого темно-голубого озера, где под городским мостом берет свое начало Рона, протекающая по романтическим долинам Южной Франции. Вокруг — полого поднимающиеся луга, усеянные крокусами и нарциссами, выше — темно-зеленые сосновые леса, а позади, на далеком горизонте вздымаются к небу сверкающие глетчеры Валисских Альп и Монблана.

Не удивительно, что дипломаты и делегаты со всего света чувствовали себя здесь великолепно, особенно в теплое время года, и вели себя как отдыхающие на первоклассном курорте, тем более, что их пребывание в Женеве оплачивалось щедрыми суточными. На бульваре у озера, где превосходительства и иные сановники со всех стран мира совершали свой гигиенический моцион, часто можно было наблюдать сцены, казалось, заимствованные из венской оперетки:

— Моn chere collegue...

— Quel enorme plaisir, Monsieur le Ministre!

— Vous etes bien aimable, mon illustre ami.

— Ехellence, je suis enchante...{10} [143]

Здесь осведомлялись о здоровье мадам или о результатах последнего курса лечения от ожирения, обменивались сведениями относительно ассортимента вин и кулинарных тонкостей парижских или карлсбадских ресторанов, обсуждали последние скандалы в Каннах или Сан-Себастьяне, причем каждый из собеседников со всей мыслимой деликатностью избегал разговоров на какую-либо серьезную тему, которая могла бы быть неприятна для другого.