Фабиола - Николас Уайзмен

— Вообще Фульвий нам не пригоден. Он слишком запальчив и опрометчив. Он всегда действует необдуманно, задерживает людей самых влиятельных, наиболее любимых публикою, и предает их нам. Мы должны судить, мы должны осуждать... казнить... а он в стороне. Хоть бы дело Агнии; стоило поднимать его! Девочка шестнадцати лет, хорошенькая, знатной фамилии. Теперь по всему Риму ропот, рассказы, сожаления. Знаешь ли, что многие говорят: что если такими убийствами необходимо поддерживать религию и неприкосновенность бессмертных богов, то конец близок...

На лице Максимиана мелькнуло невольное выражение ужаса и гнева, и Тертуллий, поняв, что зашел слишком далеко, поспешил перейти к другому предмету.

— И что принесла нам смерть Агнии? Ровно ничего! Богатство ее, о котором так кричали, совсем невелико. Земли стоят необработанными, запущенными; капиталов нет, — притом у нее есть родственница, знатная римлянка Фабиола, отец которой всю жизнь свою ревностно служил цезарям. Лишать ее наследства опасно. В публике начнется ропот.

— Я знаю ее, — сказал Максимиан. — Она поднесла мне дивное кольцо... Что ж, пусть вступает во владение имением... это, быть может, утешит ее; смерть Себастьяна, кажется, очень ее встревожила... Заготовь эдикт, я подпишу его.

Тертуллий тотчас подложил ему заранее приготовленную бумагу и объяснил, что сделал это потому, что не сомневался в великодушии и щедрости цезаря. Цезарь подписал свое имя; Тертуллий взял эдикт и вручил его с торжеством своему сыну.

Едва Тертуллий и Корвин вышли из дворца, как туда явился Фульвий и попросил аудиенции. Всякий, кто бы увидел его, ожидающего приема в зале дворца, понял бы, что он не в силах преодолеть своей тревоги. Действительно, положение Фульвия было весьма опасно. Оставаться в Риме ему было невозможно. Фабиола публично нанесла ему такой удар, от которого трудно, почти невозможно было оправиться. Одного слова цезаря достаточно было, чтобы самого его предать в руки римского правосудия, а он хорошо знал, каково оно!... Не только Фульвий, имевший за собою множество нечистых дел, но и справедливейший и честнейший из смертных не мог бы спасти свою голову от судей, всегда заранее знавших, желает ли цезарь осуждения или помилования подсудимого, и решавших дело в соответствии с его желанием.

Фульвий пришел узнать, на что ему надеяться, и может ли он получить состояние Агнии, единственную надежду для будущей спокойной жизни на родине.

Наконец, его ввели в приемную залу; он подошел к трону с льстивою улыбкою и стал на колени.

— Что надо? Ты зачем? — закричал цезарь.

— Я пришел просить твоей милости. Закон дает мне часть из наследства христиан, которые открыты моими стараниями... Агния раскрыта мной, и я умоляю тебя, цезарь, отдай мне ее состояние, я заслужил его своими трудами...

— Напротив, ты не заслужил ничего, кроме моего гнева; все, что ты делал, ты делал неосмотрительно, неосторожно, с оглаской. Ты своими безрассудными действиями возбудил в Риме всеобщее неудовольствие и ропот. Я не намерен дольше терпеть тебя здесь. Ты мне больше не нужен! Убирайся отсюда как можно скорее! Слышишь? Я не люблю повторять приказаний.

Всегда беспрекословно повинуясь цезарю, Фульвий на этот раз ответил с решимостью отчаяния:

— Но да позволит цезарь заметить ему, что я нахожусь в самых стеснительных обстоятельствах. Исполняя поручение цезаря, я прожил все, что имел прежде. Пусть мне дадут законную часть состояния Агнии, и я немедленно выеду из Рима. Я понимаю, что я не нужен здесь больше. Римские христиане все казнены или сидят в тюрьмах; другие разбежались. Дело сделано.

— Хватит! — воскликнул Максимиан. — Убирайся из Рима. Что же касается состояния Агнии, то мы отдали его законной наследнице, ее близкой родственнице Фабиоле, известной добродетелями и преданностью нашим богам.

Фульвий не произнес больше ни слова. Он поцеловал руку императора и вышел из дворца. Он сознавал, что погиб. Злоба, жажда мщения, ярость кипели в нем.

— Нищий! Я нищий! — твердил он сам себе, идя домой. — И все она, везде она! На вилле Агнии она помешала мне, почти выгнала меня вон — и с каким презрением! Вчера она обличала меня, и с какою злобою, с какою дьявольскою ловкостью! А нынче она же заслала кого-то к этому тирану и обобрала меня.

— Ну что? Вижу — все пропало! — воскликнул Эврот, встретив Фульвия и прочитав у него на лице волновавшие его чувства.

— Все, решительно все! Приготовления кончены? Можем ли мы уехать немедля?

— Уехать можно. Я продал драгоценности, рабов и мебель. Денег этих хватит, чтобы доехать до Азии. Я оставил только Стабия, который необходим нам в путешествии. Две лошади готовы, одна для тебя, другая для меня. Оставим скорее этот дом, чтобы ростовщики чего доброго не проведали и не остановили нас.

— Дожидайся меня за воротами города. Если же я не приду через два часа после захода солнца, то и не жди.

Эврот пристально поглядел на племянника, стараясь прочесть на его лице, что он намерен предпринять, но напрасно. Фульвий был бледен, но спокоен и невозмутим. Решение было принято. Разговаривая с Эвротом, он снял с себя богатое придворное платье и надел простую дорожную одежду.

Днем и ночью чудилась Фабиоле Агния в белом платье, на коленях, покорно склоняющая голову под удар меча. Она не могла отогнать от себя этих воспоминаний, не могла плакать, не умела молиться, и впала в мрачное отчаяние, смешанное с озлоблением. Она заперлась в самых отдаленных комнатах своего дома и там, без слов, часто без мыслей, часами сидела неподвижно и безмолвно. Когда огорченная кормилица входила к ней, Фабиола отрывисто приказывала ей удалиться. Даже Сира, которую она особенно любила и которая после смерти Агнии не оставила ее, не могла заставить ее говорить; Фабиола молча слушала ее увещевания, но не отвечала на ее вопросы или отвечала так, что Сира пугалась. Слова Фабиолы дышали жаждою мщения. Сира плакала и молилась за Фабиолу, просила Бога смягчить ее сердце, просветить ее ум. Напрасно предлагала ей Сира привести к ней христианского священника или Ирину. Фабиола не хотела и слышать о них. Что было общего между нею и христианами? Христиане покорно переносили страшные несчастья и потерю своих близких, а она не могла ничего переносить с покорностью, она возмущалась и проклинала; христиане молились за врагов, а она их ненавидела, презирала и отомстила бы, если бы только могла. Если бы могла !... Сознание своего бессилия угнетало ее. И могло ли быть иначе?

У нее не осталось никого. Из приятелей ее отца (как страшно было в том признаться) остался Тертуллий и подобные ему жестокие мучители христиан, люди-звери!... Тертуллий, казнивший Агнию! Корвин, Фульвий, близкие знакомые ее отца, злодеи, из-за денег предавшие людей на страшную смерть! И все другие ее знакомые не рукоплескали ли в цирке, взирая на мученическую смерть христиан? Фабиола содрогалась при одной мысли, что они посетят ее, протянут ей руки... Если не делом, то одобрением участвовали они в казнях... Эти руки казались ей обагренными кровью погибших. Нет, она не хочет их видеть! В целом Риме не осталось никого, с кем бы она могла поделиться мыслями и чувствами... Прошло то время, когда она не обращала внимания на нравственные качества гостей, предаваясь в шумном обществе светским удовольствиям. Все это теперь казалось ей таким ничтожным, таким суетным; все они были ей так чужды! Она знала, что многие приходят посещать ее, но она приказывала не пускать к себе ни под каким видом решительно никого. Что могла она иметь общего с этими легкомысленными жестокими или ослепленными ненавистью людьми, которые рукоплескали и радовались гибели тех, кого она научилась любить и уважать... Бедная Фабиола презирала язычников или гнушалась ими и не принадлежала еще к христианской общине; словом, она очутилась одна. Правда, вдали блестел слабо луч света, но она не решалась, не имела силы направиться к нему... Дни шли за днями; они тянулись однообразно. Она не считала их. Ей казалось, что целая вечность прошла с тех пор, как не стало Агнии. Однажды утром Сира доложила ей, что пришел посланный от императора. Всемогущее слово «От императора» отворяло все двери. Фабиола встала с усилием с кушетки, на которой лежала, наскоро поправила волосы и одежду и приказала ввести посланного.

В комнату робко вошел Корвин. Фабиола приняла его холодно и надменно. Он длинно и запутанно объяснял ей, что принес декрет, дарующий ей состояние Агнии, что он и его отец приложили к этому немало сил.

— Я знаю, — продолжал Корвин, — как ты любила Агнию, но я полагал... что, как христианка, она не стоит твоих слез, твоего сожаления...

— Оставь это, прошу тебя, — сказала Фабиола. — Что тебе нужно?

— Мне так тяжело глядеть на тебя. Во всех чертах твоих отражается такое горе, что у меня не хватает слов, чтобы выразить тебе свое участие. Я так давно, так искренне предан тебе. Если бы ты только позволила мне надеяться, что со временем мне выпадет счастье заставить тебя позабыть... о твоем горе. Отец мой был другом твоего отца... Позволь сыну, сердце которого давно принадлежит тебе, посвятить тебе всю свою жизнь!... Я пришел предложить тебе мою руку.