Король и спящий убийца - Владимир Гриньков

– Что? – хриплым голосом осведомился Ферапонькин. – Получилось?

«Профессор» утвердительно кивнул. Ферапонькин судорожно вздохнул и затих.

– У вас на все про все полдня, – сказал «профессор» и посмотрел на часы. – Ровно в двенадцать я жду вас здесь.

С этими словами он вышел из кабинета и плотно прикрыл за собой дверь, так что его пациент даже не успел ни о чем его спросить.

Михаил Петрович сел на столе, свесив ноги, и осмотрелся. Это был обычный кабинет маленького, совсем крохотного начальника из ушедшей в прошлое эпохи. Старый, видавший виды канцелярский стол. Несколько колченогих стульев. Шкаф в углу. Под шкаф для пущей надежности с одной стороны подложен кирпич. На столе телефон. В мутном и запыленном графине – позеленевшая от времени вода. И портрет генсека на стене. Еще в кабинете было два больших зеркала – мы из-за них и снимали ничего не подозревающего Ферапонькина.

Он наконец решился выглянуть за дверь. Здесь был полутемный коридор, в одном конце которого Ферапонькин увидел распахнутую настежь дверь и дальше, за этой дверью, – каких-то людей. Люди были заняты своими делами, и это, похоже, придало нашему герою смелости. Он прошел по коридору и обнаружил, что место, где толпятся и шумят люди – не что иное, как магазин. А он, Ферапонькин, как бы входит в торговый зал со служебного входа, хотя и не имеет на это никакого права. Чтобы не навлечь на себя гнев толстой продавщицы в грязном халате, Ферапонькин торопливо юркнул в торговый зал, мгновенно смешавшись с толпой, и только после этого решил осмотреться.

Это был обычный продовольственный магазин. Не универсам с огромным залом и секциями самообслуживания, а небольшая торговая точка, где стояли захватанные жирными пальцами стеклянные прилавки «Таир», пол был покрыт выщербленным кафелем, уложенным желто-коричневым шахматным узором, а с потолка свешивались полосы липкой ленты, усеянные дохлыми мухами. По лицу Ферапонькина было видно, как что-то там, внутри его, дрогнуло. Это было первое потрясение узнавания. Узнал. Вспомнил. Но еще надо было убедиться, что ошибки нет, что все увиденное – не сон.

Михаил Петрович с трудом пробился сквозь толпу к прилавку. За стеклом лежали колбасы: «Докторская» по два рубля двадцать копеек за килограмм и «Любительская» по два восемьдесят. Из-за колбасы, похоже, у прилавка и колыхалось беспокойное людское море.

– Без очереди лезет! – крикнул кто-то из толпы. – Вон тот, лопоухий!

Ферапонькин не сразу понял, что «лопоухий» – это он, а когда понял – оскорбился.

– Ну ты! – сказал он вежливо своему оппоненту. – Повылазило тебе, что ли? Я просто посмотреть подошел.

И чтобы совсем уж опровергнуть гнусные инсинуации в свой адрес, принялся изучать полки с товаром за спиной толстой продавщицы. Среди тех полок, прахтически невидимые из-за прилавка, были два небольших оконца. Через одно из них наш оператор снимал происходящее у прилавка, через другое я наблюдал за поведением нашего героя. Я видел как вытягивается у него лицо по мере изучения ценников стоящих на полках товаров. Там действительно было на что посмотреть. Рис по восемьдесят копеек за килограмм и сахар по восемьдесят четыре. Тридцать три копейки стоила килькав томате. Был еще «Завтрак туриста» по тридщть восемь, но Ферапонькин – мы знали – эти консервы не уважал никогда. Макарон было даже два вида: одни, совсем уж темные (первый сорт), стоили тридцать шесть копеек, другие, не такие уже страшные (высшего сорта) – пятьдесят две. Еще был азербайджанский чай по тридцать шесть копеек пачка, но Ферапонькин увидел по соседству бутылки со спиртным и тотчас переместился туда. До антиалкогольной кампании оставалась еще целая пятилетка, и поэтому в свободной продаже стояли водка по три шестьдесят две и коньяк по пять двадцать. Ферапонькин долго не мигая смотрел на бутылки, потом так же долго – на окружающих его людей. Кажется, он никак не мог понять, почему нет ажиотажа. Сам он был человеком малопьющим, но три шестьдесят две – это же практически даром, а даром пьют даже больные. Он очнулся наконец и полез в карман за деньгами, и тотчас обнаружилось, что томящиеся вокруг него люди – не какие-нибудь там курортники, зашедшие просто поглазеть на ассортимент местного продуктового магазина, а как раз таки наоборот – сплоченная и непримиримая к наглым выскочкам очередь.

– Куда лезешь без очереди?

– Лопоухий! Уйди! Я же тебя уже предупреждал!

– Только попробуй, гад, взять вперед меня!

Все здесь было родное и знакомое. Михаил Петрович, кажется, даже умилился. Теперь не оставалось никаких сомнений: все вернулось. То, что он иногда видел по ночам во снах.

– А кто последний? – с готовностью осведомился он и добавил примирительно: – Откуда же мне знать, что здесь очередь.

– Ха! – развеселилась очередь. – Он думал, мы здесь для мебели стоим!

– Что уже коммунизм и все без очереди!

– Точно! Из коммунизма, наверное, прибыл. Из будущего.

При упоминании о будущем Ферапонькин дернулся – явно хотел что-то сказать, но пока остерегся. Я его понимал. Он знал больше, чем толпящиеся вокруг него люди, он видел следующие двадцать лет жизни, которых, как он считал, не видели его соседи по очереди, и это знание его распирало. Я видел по выражению его лица, как перед его мысленным взором стремительно разворачивается картина грядущих событий, и этих событий так много и так они невероятны для человека из одна тысяча девятьсот восьмидесятого года, что он все больше и больше ужасается своему знанию. Как это, оказывается, страшно – знать будущее. Хотя бы даже двадцать ближайших лет.

Ничего никому не сказал Ферапонькин. Не решился. Только смотрел на людей вокруг печальным всезнающим взором.

Его отделяли от заветного прилавка три или четыре человека, когда он вспомнил о деньгах. Те, кто стоял перед ним, держали в руках кто трешку, кто пятерку, у одного было десять рублей – и вот таких-то денег у Ферапонькина не было. На своей нынешней работе, когда там еще платили зарплату, он получал пятьсот тысяч чистыми. Но эти сумасшедшие по ценам восьмидесятого года деньги в этом магазине не стоили ничего. Михаил Петрович заскучал и торопливо выскользнул из очереди. Какой-то мужик у окна укладывал в авоську две бутылки водки и буханку хлеба. Ферапонькин встал рядом и вздохнул.

– Почем хлебушек? – осведомился он.

Мужик смерил его подозрительным взглядом, но Ферапонькин, хоть был одет и не в новые одежды, выглядел вполне прилично, и мужик буркнул:

– Двадцать четыре.

– Да! Двадцать четыре копеечки! – с чувством сказал Ферапонькин. – А ведь наступит время – по полторы тыщи рублей за буханку платить будем!

И выразительно посмотрел на мужика. Там, в очереди, не решался ничего сказать, слишком много было людей, а здесь, с глазу на глаз, раскрылся. Но на мужика пророчество Ферапонькина не произвело ни малейшего впечатления.

– Иди проспись, – посоветовал он и вышел из магазина.

Михаил Петрович не оскорбился. Знал о нелегкой судьбе, во все времена ожидающей пророков. Лишь поджал скорбно губы и после паузы сказал стоявшей поблизости женщине:

– Да, любят люди на грабли наступать!

Та не поняла, о чем идет речь, да к тому же была занята пересчитыванием мелочи, поэтому лишь рассеянно кивнула, но Ферапонькину и этого было достаточно. Он искал собеседника и, как ему показалось, нашел.

– Суетятся люди, – сказал Ферапонькин, окидывая очередь скорбным взглядом. – Бьются за колбасу. И не знают, сколько она будет стоить очень скоро.

Женщина перестала пересчитывать мелочь и насторожилась.

– А что – повышение будет? – спросила она. – С какого числа?

Несколько человек, находившихся поблизости, при упоминании о повышении цен тотчас навострили уши.

– Будет повышение! – с печальной улыбкой человека, знающего неприглядную правду, ответил Ферапонькин. – И еще какое! Вам такое и не снилось!

Будь он одет поплоше или хотя бы выглядел выпившим, веры ему было бы меньше. Но он, несмотря на свой малый рост и оттопыренные уши, все-таки производил благоприятное впечатление, и потому количество внимающих ему слушателей стремительно возрастало.

– Будет повышение! – повторил Ферапонькин, глядя на людей ясным и честным взором. – Готовьтесь!

– Гады! – сказал кто-то из толпы. – Совсем уже народ замордовали! И когда это прекратится?

– С первого, значит, и повысят, – сказала женщина. – Как всегда. На что повысят? На крупы, это уж как пить дать…

– На ковры опять! – подсказали из толпы.

– На ковры – пусть! – убежденно сказала женщина. – Нам от этого ни холодно, ни жарко, а у тех, кто ковры покупает, денег много. А вот если на колбасы…

– На всё! – сказал Ферапонькин, и тотчас установилась гробовая тишина.

Только было слышно, как жужжит приклеившаяся к липкой ленте обезумевшая муха. Люди смотрели на Ферапонькина с недоверием, потому что понимали – сразу на всё цены повысить не могут. Так не бывает.