Убийство городов - Александр Проханов

Увидел, как мимо клумбы к крыльцу идет женщина в голубом платье. Прозрачный шелк таил в себе светящееся тело, которое колыхалось, словно огонь в стекле лампы. Это была та самая женщина, что взволновала его несколько дней назад, когда Артист играл свои танго и Рябинин хотел пригласить ее на танец, но истошный крик: «Танки»! помешал ему это сделать.

Теперь она шла, опустив глаза, не замечая его. Он чувствовал, как с каждым ее шагом тают драгоценные неповторимые мгновенья, унося ее навсегда. Исчезает возможность какой-то иной, непроявленной, его поманившей жизни. Он оцепенел, видя, как она обходит клумбу, поднимается на крыльцо, чтобы исчезнуть в доме и больше не появиться. И чувствуя, как тают последние секунды, видя, как бабочка перелетает с цветка на цветок, он окликнул женщину:

– Здравствуйте!

Она обернулась, удивленно смотрела на него с крыльца. Глаза ее щурились на солнце, и было неясно, какого они цвета. Цвета мальвы, или золотых шаров, или голубых садовых колокольчиков. Между ней и Рябининым была пылающая клумба. Женщина ответила:

– Здравствуйте.

В ее голосе, среди женских певучих интонаций, почудился дрогнувший звук, словно ручей ударялся о маленький солнечный камень. Этот звук был едва уловим, но в нем притаились рыдания. Рябинину показалось, что женщина хочет уйти. Стараясь удержать ее на крыльце, он произнес:

– Какие красивые цветы. Вы сами сажали?

– Сама. Еще в прошлом году. – Она спустилась с крыльца, и теперь их разделяли пышные розовые мальвы.

– Это ваш дом? Вы родом из Петровки? – Он заговаривал ее, удерживал, не позволял уйти.

– Я из Харькова. Приехала сюда работать. Я в библиотеке работаю.

– Здесь есть библиотека? Я и не знал.

– Ее разбомбили. Почти все книги сгорели. Что осталось, я принесла домой. Подумала, может, люди захотят почитать, отвлечься. Но никто не приходит за книгами.

– Я пришел. Хочу почитать. Что я могу почитать?

Женщина смотрела на него сквозь мальвы, на его автомат, на несвежую пятнистую форму, раздумывая над чем-то.

– Что ж, зайдите. Я покажу, что осталось от библиотеки. Вы единственный читатель, который пришел.

Она отворила калитку, впустила его. Он шел за ее голубым платьем, видя, как колеблется ее молодое гибкое тело. Бабочка перелетела с цветка на цветок.

Они вошли в сени, и она провела его в небольшую комнату, где, видимо, зимой хранились соленья, домашние припасы, а теперь на полу высились стопки книг. Некоторые были порваны, обгорели. Другие уцелели, зачитаны, с потрепанными корешками.

– Выбирайте. – Она повела рукой.

Он вдруг подумал, что в этой сельской библиотеке, если бы ее не сожгли, могла оказаться его книга, которую он напишет. Бомба, что разрушила библиотеку, целила в его книгу, чтобы она никогда не появилась на свет. Женщина, спасая обгорелые томики, спасала его будущую книгу. Эта книга, еще не написанная, хранится здесь, в маленьком, никому не ведомом доме.

Рябинин просматривал книги, перелистывал Толстого, Лермонтова, Чехова. Стряхивал пепел с Валентина Катаева, с мемуаров Рокоссовского. Трогал спекшиеся от огня страницы, читал уцелевшие строки. Ему показалось, он стоит на краю воронки, вокруг которой разбросаны книги, как были разбросаны изувеченные тела ополченцев. Женщина в голубом платье и он сам чудом уцелели от взрыва.

– Я выбрал вот это. – Он показывал ей томик Пушкина, потертый, с профилем поэта, напоминавшим пушкинские рисунки. – Не читал Пушкина со школьной скамьи.

– Пушкина брали школьники и молодые мамы, чтобы читать детям сказки.

Они молчали. Он не знал, что сказать. Казалось, все слова исчерпаны и нужно уходить.

– Хотите, угощу вас яблоками? – спросила она.

– Конечно! – просиял он, чувствуя, как остановившееся время радостно хлынуло вперед.

Они вернулись в сени, и она впустила его в горницу. Комната была солнечной, с белыми занавесками на окнах. Белела печь. На высокой кровати пестрело покрывало, высились подушки, одна другой меньше. На столе в вазочке стояли сорванные в саду колокольчики. На стуле в плетеной корзине сияли глянцевитые, румяные яблоки. Комната была наполнена теплым благоуханием, светлой и чистой женственностью. У Рябинина сладко дрогнуло сердце, и он не решался шагнуть в этот свет, спугнуть эту женственность видом своего потертого автомата, стоптанных бутс, несвежей одежды.

– Ну что же вы, проходите!

Рябинин поставил автомат у порога, стянул бутсы и в носках прошел к столу и сел, глядя, как женщина берет из корзины яблоко.

– Меня зовут Николай. А вас?

– Меня Валя.

Рябинин беззвучно повторил ее имя. Оно было округлым, теплым, пахло яблоками.

– Вот, возьмите. – Она протянула ему яблоко, красное с одной стороны и золотисто-белое с другой. – Когда из пушек бьют, яблоки падают. Вчера очень много нападало.

Он ел яблоко, вкушая его медовую мякоть, а она сидела напротив, чуть улыбалась, словно ждала, когда подействует на него пьянящая сладость.

Теперь он видел, что глаза у нее серые, теплые, с притихшим в них ожиданием. Словно чего-то терпеливо ждала, быть может, с самого детства, а оно все не шло, не являлось. Волосы у нее были золотистые, выгоревшие на солнце до белизны. У маленьких розовых ушей свивались в трогательные детские локоны. На узкой переносице виднелись веснушки, которые появились, когда она ухаживала за солнечной клумбой. Губы улыбались, но улыбка была несмелая, готовая исчезнуть. И тогда уголки рта опустятся вниз, и в голосе дрогнет рыдающий звук. В вырезе голубого платья виднелась загорелая шея, но ниже, где начиналась ложбинка груди, кожа была белая. И глядя на эту незагорелую ложбинку, Рябинин испытал к этой женщине нежность, трогательное волнение, от которого стало влажно глазам.

– А вы откуда? Вы кто? – спросила она.

– Я из Москвы, писатель, – ответил он и смутился. Никому за это время он не признавался в своих литературных пристрастиях. А теперь вдруг обмолвился и пожалел.

– Писатель? – Брови ее изумленно взлетели. – Может быть, в библиотеке есть ваша книга?

– Нет такой книги. Еще не написана.

– Зачем же вы здесь? – Она повела глазами к порогу, где прислонился к стенке автомат. – Я думала, писатели сидят за столом и пишут, а вы на войне.

– Хочу написать об этой войне.

– Я думаю, когда весь этот ужас закончится, люди захотят читать книги о любви, о природе, о семейном счастье. Они захотят поскорее забыть о войне. – В ее голосе вновь прозвучал рыдающий звук, словно ручей тихо плеснул в блестящий на солнце камень.

Рябинину вдруг захотелось открыться ей, рассказать о своих мечтаниях, глядя в тихие серые глаза, чувствуя на губах душистый вкус ее имени.

– В моей книге я напишу о героях, о мучениках, которые оставили свои дома, своих жен и детей и пошли воевать по зову совести. Они погибают, совершают подвиги, умирают в застенках. О них не должны забыть. Они не могут исчезнуть из людской памяти. Я напишу о них, чтобы они не были забыты.

Она смотрела на него изумленно. Ее губы вздрагивали, словно она повторяла его слова, чтобы лучше запомнить. Он испытывал к ней доверие. Своими изумленными бровями, вздрагивающими губами, трогательными веснушками она побуждала его говорить. Он смотрел на нее, как смотрят в зеркало, видя свое отражение.

– Я напишу книгу, которая будет похожа на церковь. Ее главы будут как фрески. Герои моей книги будут как святые с нимбами. В руках у них будут автоматы и гранатометы. На стенах церкви я нарисую сцены боев за Донецк, штурм аэропорта, схватки на блокпостах. Опишу оборону Луганска, охваченные пожаром дома, рукопашные бои. И те собачьи глаза в ночи, похожие на злые рубины. И тот дворец с колоннами, в который вгрызались снаряды. И какой-то безумный шаман танцевал с бубенцами и лентами. Мы шли сквозь бурьян, и вся моя одежда была в колючих семенах, которые жгли мое тело. И тот источник, в котором я смывал с себя кровь, а потом бежал навстречу полыхнувшему взрыву. И убитый комбат Козерог лежал, как резиновый, и шея его была завязана в узел. Там будет Саур Могила, бронзовое изваяние пехотинца, у которого снаряды выбили оба глаза и вырвали нос, словно солдата пытали в застенке. И моя ночная молитва, в которой я благодарил неведомого ополченца, чью военную форму с пулевым отверстием ношу по сей день, и она защищает меня лучше бронежилета. Это пшеничное поле, изрезанное танками. И Артист, который самозабвенно играл на аккордеоне. И вдруг появились вы в своем васильковом платье. Я мечтал подойти, коснуться вашей руки, пригласить на танец.

Он умолк, вдруг почувствовав неловкость своей исповеди. Она могла показаться ей странной и неуместной. И он смущенно молчал.

– Пригласите меня на танец, – тихо сказала она.

Поднялась и встала перед ним. Поднимаясь навстречу, он видел прозрачные складки шелка у нее на груди, обнаженную по локоть руку, золотистую от загара. И начинала звучать тихая упоительная музыка, созданная из бледного солнца, стоящих в вазе цветов, запаха яблок и его нежности, которая пела в нем. Он обнял ее за талию, чувствуя, как гибко напряглась ее спина. Сжал ее пальцы, которые слабо ответили на его пожатие. И они закружили по комнате в медленном, как во сне, танце. Он видел проплывающую мимо корзину с яблоками, томик Пушкина на столе, садовые колокольчики в вазе, автомат у порога и снова яблоки, потрепанный томик, садовые колокольчики. И у окна с занавеской, попадая в пятно бледного солнца, он испытал бесшумное головокружение, словно колыхнулась волна света, и женщина, которую он обнимал, стала вдруг драгоценной и ненаглядной. Он любил ее близкий локон, маленькое ухо, сгиб руки с крохотной голубой жилкой, вырез платья с хрупкой ключицей.