Избранный выжить - Ежи Эйнхорн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды вечером Гутка приходит с братом к Франкам. Ей любопытно: Монек, наверное, рассказывает ей, как у нас хорошо. Первый раз я вижу ее вблизи – она еще красивее, чем я себе представлял. Красавица с гордо посаженной головой, нежной кожей, яркими губами, четко очерченными бровями и глубоким, мелодичным голосом. У нее густые, длинные, почти черные волосы, собранные в толстые косы; когда она перекидывает их на грудь, они достают до талии. Иногда косы собраны на голове, это выглядит так, как будто на ней корона, очень хочется потрогать ее волосы – но никто не решается. Гутка и в самом деле прекрасна, у нее естественное, скорее всего, врожденное достоинство – поразительно красивая юная женщина.
Она приходит и на следующий вечер, не знаю, как получилось, может быть, она так устроила, но мы сидим с ней отдельно от всех, на диванчике в темном углу. Мы говорим обо всем. Как-то получилось, что с первого раза мы начали говорить о чем-то важном. И это не пустой разговор для времяпрепровождения. Мы говорим о ее матери, о ней, о ее планах на будущее, какое пианино ей хотелось бы иметь. Она теперь приходит каждый вечер, и уже через несколько дней мы сидим с ней и держим друг друга за руки. У нее мягкие, теплые, живые руки с длинными пальцами, она держит меня за руку и не отпускает.
Каждый вечер сидим мы в темноте на том же диванчике, разговариваем и обнимаемся. Прочие притворяются, что не видят и не слышат нас, даже Монек… Что нашла во мне гордая, красивая, серьезная и зрелая Гутка? Я жду ее каждый вечер, и когда она приходит, вне себя от счастья. Если же почему-либо ее нет, я стараюсь говорить с Монеком.
Это не игра. Это всерьез, это настоящая юношеская любовь, любовь, формирующая и меняющая человека, любовь, которая останется со мной навсегда, как часть моего характера. Я мучительно желаю Гутку, и в то же время понимаю, что это не самое главное. Мы лежим на широком диване, я осторожно ласкаю ее, совершенно очевидно, что ей это приятно, но я даже не пытаюсь идти дальше – и она благодарна мне за это.
Гутка все чаще говорит о своих мечтах, о будущем, как она выйдет замуж, и в один из вечеров до меня доходит, насколько это для нее серьезно. Я вдруг понимаю – она ждет. Ждет, чтобы я сказал, как много она для меня значит. Ей важно узнать мои планы на будущее, собираюсь ли я тоже жениться, может быть не сейчас, но в будущем, и – может быть – на ней? Я понимаю, что она хочет это услышать – но молчу. У меня нет образования, нет профессии, я не смогу содержать семью. Я считаю, что с моей стороны было бы безответственно говорить о женитьбе, даже если это касается будущего. С Гуткой я сразу, с самого начала понял, насколько это серьезно. Не только для меня, но и для нее тоже, и я не хочу причинять ей боль. Я не говорю тех слов, которые она от меня ждет.
Мы продолжаем встречаться каждый вечер, говорим, обнимаемся, целуем друг друга в темноте – но Гутка больше не заговаривает о будущем. Мне очень хочется, чтобы она опять заговорила о наших общих планах, но у меня самого не было никакого права говорить строить планы. Мне нечего было ей предложить.
Конец апреля 1942 года. В Ченстохове, да и во всей юго-западной Польше – типичный континентальный климат с холодной зимой и жарким летом. Уходящая зима была необычно суровой и долгой, теплые дни только начинаются. У жителей гетто остается все меньше вещей, которые можно обменять на продукты. Подкрадывается нищета, многие голодают.
Количество народа в гетто постепенно уменьшается, правда, очень медленно. Кого-то немцы уводят на допросы, на принудительные работы или просто без всякой причины – и они исчезают. Многих просто подстрелили для развлечения немецкие «зеленые» полицейские. Все меньше людей пытается бежать из гетто, почти ни у кого уже нет денег, чтобы выжить «на той стороне». Партизаны в Гвардии Людовой принимают евреев, но только молодых и сильных мужчин, желательно с собственным оружием и опытом военной службы. Армия Крайова евреев не берет. В лесах действуют националистские партизанские соединения, NSZ. Те просто убивают попавшихся им на глаза евреев.
Многие женятся и выходят замуж, они совсем еще молоды, в мирное время так рано не женились. Девочки и мальчики, дружившие в школе, теперь женятся, правда, нашего второго «Б» класса это пока не коснулось. Детей стараются не рожать, страшно рожать детей в такие времена, но те немногие младенцы, что все же появляются на свет, становятся общими любимцами и баловнями.
В середине мая 1942 года Гутка перестала приходить на наши посиделки, да и брат ее, Монек, появляется все реже. Но как-то, после пары недель отсутствия, вдруг они появляются вдвоем. Гутка еще нежнее, еще мягче, чем обычно. Она ласково прижимается ко мне и начинает тихо и горько плакать. В чем дело, спрашиваю я, но она не отвечает, только прижимается все теснее. Потом она бессвязно шепчет мне на ухо, что любит меня, так тихо, что я не все слышу. Я знаю, шепчу я в ответ.
Я чувствую себя счастливым и обеспокоенным, какая-то новая интонация появилась у Гутки, происходит что-то очень серьезное, и я боюсь спросить, что именно. Я просто обнимаю и целую мою любимую, мою прекрасную Гутку. Я не в силах на что-то повлиять, но еще не осознаю, что это наша последняя, или почти последняя встреча. Мы неохотно расстаемся и идем по домам.
После этого мы больше не видим Гутку на наших встречах. Она не показывается, проводит, как и раньше, все вечера дома. Монек иногда приходит, он рассказывает, что их мать больна и требует, чтобы Гутка за ней ухаживала. Мы знаем, что госпожа Баум – решительная, волевая дама, теперь она еще и больна, а таких людей болезнь превращает в деспотов.
Но через неделю в доме становится известно, что Гутка вышла замуж за Митека Сойку. Мы узнаем, что старый вдовец Сойка со своим сыном Митеком скрывались у Баумов с того дня, как мы переехали в Дом Ремесленников.
