Избранный выжить - Ежи Эйнхорн

Впрочем, не так уж много людей в гетто верят этим слухам – но кто-то все же верит. В результате подпольное движение в гетто, о котором поначалу все говорят с иронией, набирает силу. Я понял, что это не пустяки, только когда мы переехали в наш дом по Аллее 14.

Они называют себя Боевой Еврейской Организацией, сокращенно БЕО, но в гетто их зовут партизанами. Говорят, что в организации триста человек, что штаб у них на улице Надречной 66, в южной части гетто. Ходят также слухи, что такие группы есть в каждом гетто по всей Польше, что у них контакты с польским сопротивлением, с Лондоном и еврейскими организациями в других странах. Наши, ченстоховские, называют себя «Боевой группой 66», они используют наш дом, чтобы перебрасывать связных. Это именно они, связные, решаются покидать гетто и возвращаться.

Юноши и девушки, появляющиеся в нашей квартире, всего лишь на несколько лет старше меня, но они выглядят уже совершенно зрелыми, они уверены в себе, устремлены к цели и мужественны. Иногда они ночуют у кого-то в нашем доме, но мы не рассказываем друг другу, у кого и когда. Мы доверяем друг другу, но все же лучше не рассказывать. Никто не знает, что будет завтра – может быть, кто-то из нас попадет в гестапо на Аллее Костюшки, а у них есть способы заставить заговорить даже самых сильных.

Связные рассказывают о том, что происходит за пределами гетто, но никогда не касаются деятельности и контактов их организации. Мы обсуждаем между собой услышанное, эти связные БЕО знают гораздо больше, чем поляки, которых евреи встречают на принудработах. Рассказы связных звучат довольно мрачно, особой надежды не внушают – но они говорят правду.

Когда запрещено читать газеты и слушать радио, возникают слухи. Это так естественно, что в нашем положении не хочется верить, что все плохо; наоборот, люди охотно верят хорошим новостям, особенно когда речь идет о дальних странах, о войсках союзников. Но таких новостей мало, союзников не видно и не слышно, говорят в основном о продвижении немецких войск.

Те, кто ночует у нас, переодеваются, меняют прическу или красят волосы. У всех фальшивые документы, многие из них – мои школьные товарищи, а один даже из моего класса, второго «Б» класса в Еврейской гимназии – Януш Ставский.

Мы с Янушем говорим всю ночь напролет. Даже не о том, что происходит сейчас, а о добром старом времени, о нашей школе, о том, где сейчас наши товарищи, учителя, сторожа, а ближе к утру – о наших мечтах и надеждах, что мы будем делать после войны. Мы не так уж часто говорили с ним, когда учились в школе, но в эту ночь стали близкими друзьями.

Больше я никогда не видел Януша Ставского, моего серьезного, спокойного и надежного школьного товарища. Он не красил свои темные волосы, зато приклеил усы. Янушу Ставскому было шестнадцать лет. Он не переживет войну, он никогда не вернется с этого своего последнего задания. И до сих пор никто не знает, что случилось с Янушем Ставским, самым юным связным БЕО.

Через наш дом проходят и те, кто просто хочет сбежать из гетто, попытаться как-то устроиться на «арийской» стороне, скрывая свое еврейство, а также и те, кто был опознан и в последний момент бежал от «шмальцовника», когда его убежище было раскрыто, «сгорело», как они говорят. Возвращаются и те, у кого просто кончились деньги и стало нечем платить тем, кто их прятал. Долго там не проживешь, говорят они. Пинкусу и Саре заранее дают знать, если кто-то хочет уйти из гетто. Возвращающиеся приходят без предупреждения.

Однажды ближе к вечеру приходит девушка с гитарой в большом темно-сером потертом футляре, она хочет уйти из гетто. Она чуть постарше меня, семнадцать или восемнадцать лет, у нее приятное круглое лицо и теплая, невеселая улыбка. Ее имя Ханка, и Сара ласково называет ее Ханечка. Она открыта и любопытна, много рассказывает о себе, но только о себе, а не о тех, с кем она должна встретиться «там», когда она покинет наш дом.

Взрослые в Доме ремесленников встречаются по вечерам. Мы, подростки, тоже собираемся то на той, то на другой квартире. Этим вечером мы собрались у нас – Геня Франк, Поля Грин и еще несколько человек. Ханка бережно берет свою гитару, совершенно ясно, что гитара – самое дорогое, что у нее есть. Она садится на табурет, упирает гитару в правое бедро, нагибается, смотрит на струны, пощипывает струны и начинает играть грустную немецкую довоенную мелодию – «Две гитары у моря». Ханка понемногу расходится, уже не смотрит на струны, поднимает голову, глядит на нас невидящим взглядом, она серьезна, собранна – и очень красива. Она не может не нравиться, когда она играет, но я и без этого влюбился мгновенно.

Когда все ушли, Ханка обсуждает с Сарой, как бы сделать, чтобы ее волосы стали светлее. Она надолго уходит в ванную и возвращается с намотанным на голову старым полотенцем. Она будет спать с Рози, с полотенцем на голове – так всегда делают, когда красят волосы, краска должна оставаться всю ночь.

Когда рано утром Ханка появляется в комнате, ее волосы и в самом деле стали светлее, но приобрели странный зеленоватый оттенок. Во время войны, и особенно в гетто, трудно найти хорошую краску для волос. Ханке, должно быть, досталась особенно скверная, или она неправильно поняла инструкции. Мне очень жаль ее красивых темно-русых волос. Сара и Рози говорят, что она не может появляться за пределами гетто в таком виде – волосы выглядят совершенно неестественно. Но Ханка решилась, и ничто не может ее остановить. Она коротко стрижется, накидывает на голову Розин цветастый платок – там есть какие-то зеленые пятна, завязывает его под подбородком и уходит. Мы смотрим из окна, как она уверенным шагом, с гитарой через плечо проходит через арку дома и направляется к железнодорожному мосту. Потом у окна остаюсь я один и смотрю ей вслед, пока она не исчезает среди деревьев на бульваре Второй аллеи.

Я часто вспоминаю ее, красивую, целеустремленную Ханку. Куда она шла, удалось ли ей спастись, и если удалось, то где она теперь? Я этого не знаю, так же как не знаю ничего о судьбе большинства прошедших через наш дом. Кого-то из них я более или менее могу вспомнить, кого-то вообще не помню, но Ханка запомнилась мне на всю жизнь, а ведь я