Яблоки из чужого рая - Анна Берсенева

– Сейчас в Ефремове остановимся, – кивнул Сергей. – Пообедаем.

– Я с собой взяла поесть, – тут же откликнулась его мама. – Картошка, наверное, теплая еще, я кастрюльку в шаль завернула.

– Мы в ресторане пообедаем, мама, – сказал Сергей. – Отметим день рожденья. А картошку в шали как-нибудь после.

Антонина Константиновна ничего на это не ответила, но Аня почувствовала, что в ее молчании нет ни капли обиды. Это было то молчание, которое знак согласия, и Аня догадалась, что она, наверное, редко возражает своему сыну.

Еда в ефремовском ресторане оказалась простая, но вкусная: мясо, тушенное в горшочках. После бокала шампанского Аня почувствовала себя немного свободнее с Сережиной мамой, хотя вообще-то и без шампанского уже было понятно, что та не из докучливых. Но все-таки до шампанского Аня, например, стеснялась серебряного колечка, которое Сергей подарил ей сегодня утром.

Ее ужасно смущало то, что колечко было без камешка, в точности обручальное. Она каждую минуту чувствовала, как оно сияет у нее на руке, и думала о том, что Сережина мама, наверное, все время на это колечко смотрит и видит даже гравировку на внутренней стороне: «Любимая моя Анюта». Сергей ни разу так не назвал ее вслух, но это были его слова, и Аня все время чувствовала незаметное прикосновение к своей руке этого тайного признания.

И, только выпив шампанского, она заметила, что Антонина Константиновна смотрит совсем не на колечко, а… Было как-то даже неважно, куда она смотрит: взгляд ее был направлен словно бы не вовне, а в глубь себя самой.

– Мама, опять сердце болит? – спросил Сергей.

Спросил он негромко и как раз тогда, когда Аня пила шампанское; наверное, не хотел, чтобы она слышала.

– Нет, Сереженька, ничего не болит, – покачала головой Антонина Константиновна.

Она-то как раз произнесла это обычным своим голосом, видимо, не волнуясь о том, что Аня ее услышит. Да она и вообще вела себя с Аней так, словно они были знакомы всю жизнь и давно привыкли друг к другу. И в таком ее поведении тоже совсем не чувствовалось никакого нарочитого стремления – к задушевности или к доверительности.

– Я просто все время про Клавдию Карповну думаю, – сказала она, словно объясняя свой отрешенный вид. – Которая умерла. Я ее много лет не видела, а вот – думаю… Грустно ведь: прошла жизнь, а что было? Ни любви, ни детей, ни счастья – одна работа, и та без радости, на износ только. И зачем тогда она вообще была, жизнь, да еще такая долгая? Ну, поешьте спокойно, – спохватилась она. – Что вам об этом думать? И так не на радость едем, а ведь у Анечки праздник. Ты извини, что так получилось, – сказала она Ане. – Я Сереже говорила, что одна съезжу, зря он меня не отпустил.

– Ты, мам, давно на деревенских гулянках не была, – усмехнулся Сергей. – Одной тебе там делать нечего.

– Да я, можно считать, и никогда не была, – улыбнулась она. – Я ведь в деревне в войну только жила, мне шесть лет было, да и какие тогда могли быть гулянки? А вот ты когда же на них был?

– Ну, я, конечно, тоже не завсегдатай, но пару раз присутствовал, когда в стройотряд ездил. На свадьбах, правда, но, думаю, поминки не сильно отличаются.

В том, что его маме нечего здесь делать одной, Сергей не ошибся. Аня поняла это еще даже до начала поминок – сразу же, как только они вышли из машины у дома покойной Клавдии Карповны.

Она почувствовала, что ее мгновенно окружила какая-то совсем незнакомая жизнь, которая показалась ей враждебной и даже опасной. Аня не сумела бы объяснить, с чем связано это неожиданное ощущение, но оно было таким отчетливым, что она поежилась. Как-то невозможно было представить, что в одном и том же мире существуют ее родители с их размеренной и разумной работой, с их вечерними посиделками за чаем, с их крымским домом отдыха – и мрачные люди, собравшиеся в просторной комнате, где на столе, на вязанном из цветастых тряпочек половике, стоял гроб, на который Аня боялась даже взглянуть. Это были первые похороны, которые она видела, – когда умер дедушка, она была слишком маленькая, и ее не взяли, – и ей вообще было страшно. А тут еще и похороны какие-то… Грубые и словно бы без горя.

В комнате пахло свечами, мокрой одеждой, каким-то до того вонючим табаком, что Аня не совсем была уверена, табак ли это вообще, и крепким спиртным духом – тоже таким, что она могла только догадываться, бывает ли спиртное с таким запахом.

– А, вот и наследнички пожаловали, – сказал усатый краснолицый мужчина. Он сидел на лавке у стены, не снимая ватника, и говорил громко, будто не при покойнице. – Скажите спасибо, что Карповна себе на домовину денег отложила, а то сейчас сами б бегали, расплачивались. Вы ж теперь бога-атые!

– Ну чего ты, Виктор, с порога на людей накинулся? – укоризненно произнесла костлявая старуха в черном, до горла застегнутом платье. – Дай им хоть оклематься с дороги, от Москвы-то неблизко ехали.

– А чего – накинулся? – огрызнулся краснолицый. – Что, неправду говорю? Как что – огород там вспахать, дрова поколоть, так был и Виктор родня, а как дошло дом отписать – ишь, кого вспомнила!

Он зло махнул рукой и вышел из комнаты.

– А то ты ей за так дрова-то колол! – В голосе старухи прорезались визгливые нотки. – Сколь она тебе бутылок перетягала, прорва ты ненасытная! – крикнула она ему вслед. – И какая он ей родня, седьмой воды на киселе и то не наберется, вон, и Тонька подтвердит, не было у Карповны родни. Правда, Тонь? – обратилась она к Антонине Константиновне. – Я тебя сразу узнала, ты и девчонкой невзрачная была, одни косюльки торчали, и тогда, как приезжала Карповну проведать, – точно птичка какая прилетала. А я баба Шура Вязынцева, не помнишь? Вишь, навалила старуха на тебя радости, что говна, – добродушно добавила она. – Дом-то ничего, дом хороший, сад большой… Так ведь это все еще упорядить надо, а куды тебе без привычки, городской-то? Или по-другому распорядишься? – Теперь голос у нее стал вкрадчивый. – Продавать будешь, или как? Так ведь тоже – кто тут настоящую цену даст, у кого деньги-то водятся? Ты, Тонька, как надумаешь…

– Этим я буду заниматься, – прервал ее Сергей. – Мама пусть с Клавдией Карповной попрощается, а мы с вами выйдем на улицу и поговорим. Расскажете мне, баба Шура, что к чему и сколько я вам должен за хлопоты.

– Ишь, сын какой у тебя вырос, – с заискивающе-уважительными интонациями произнесла баба Шура. – Наскрозь сразу увидал! И верно, я хлопотала – обмыть там покойницу, насчет гроба тоже. И помянуть ведь надо, чай, не собака померла. А Клавдия все, помню, Тоньку-то ругала, что без мужа тебя родила… Ну, пойдем, парень, пойдем, – торопливо добавила она. – Все расскажу, а как же! Нам чужого не надо, да лишнего у нас тоже ведь не водится.