Пробуждение сердца - Пейдж Брэнтли

– Только глупец не смотрит в будущее, – продолжал Нортумберленд. – И невзирая на возмутительные заявления Генри Болинброка о его наследственном праве на корону, он сел на престол незаконно. Он захватил его силой, и только при помощи силы ему удается удержаться на нем. – В скрипучем голосе Нортумберленда слышалась едва сдерживаемая ярость, и, по мере того как длился его горький монолог, он все меньше заботился о том, чтобы скрывать ненависть к Болинброку и причину ее. Хью начал понимать, почему отец предпочел ехать в Кале воевать с французами, нежели возвращаться в Редесдейл, где его ждала неизбежная конфронтация с Нортумберлендом. Ибо, несмотря на возраст – а Нортумберленду было по крайней мере пятьдесят – и невзрачную наружность, было нечто, что выдавало в нем безжалостного варвара. Может, бесцветные сверлящие глаза или жестокая линия губ под висячими усами? «С таким шутки плохи, – подумал Хью, – опасно ему доверяться».

– Как знать, – подняв одну бровь, проговорил Нортумберленд, – вдруг ты не случайно оказался в столь затруднительном положении, а надеясь извлечь выгоду? Скажу откровенно, Эвистоун, нельзя служить двум господам. А поскольку все, что ты имеешь, даровано тебе Генри Болинброком, естественно будет заключить, что ты будешь защищать в первую очередь его интересы, а не мои. Но это будет ошибкой. Ибо, если посмеешь противостоять мне хотя бы единым словом, ты потеряешь значительно больше, чем поместье и аббатство. Полагаю, я ясно выразился?

Хью так стиснул кубок, что пальцы его побелели. Гнев и страх перехватили ему горло. Однако он заставил себя не выдать обуревавших его чувств.

– Яснее некуда, милорд, – выдавил он с трудом.

– Рад видеть, что ты не глупец, Эвистоун. Презираю глупцов. – Оглянувшись на своих баронов, Нортумберленд весело улыбнулся. – Посмотрите-ка, ну что это такое? – воскликнул он, переворачивая кубок и тряся им. – Пусто! – Нортумберленд игриво прищурился на епископа: – Добрый хозяин не допускает, чтобы гости у него умирали от жажды!

Все почувствовали себя свободней, послышались смех и шутки. Слуги бросились разносить вино. Наконец епископ попросил внимания и сломал печать на завещании.

Документ был пространен. Голос епископа гудел, скучный и монотонный, как мельничное колесо:

– Серебряный с позолотою ковчег, изрядной работы и веса, – алтарю аббатства святого Эндрю в Гексхэме, равно как узорное серебряное кадило и два потира для воды и вина…

Зачитав длинный список пожертвований, епископ сделал паузу, чтобы смочить пересохшее горло несколькими хорошими глотками вина. Далее следовало большое и прибыльное поместье в Редесдейле, которое отходило Гилберту, старшему сыну Уильяма Кенби. Второму сыну, Уолтеру, было отписано пять тысяч фунтов и вдобавок доходные дома в Гексхэме.

Когда дошло до дополнительного распоряжения к завещанию, внесенного незадолго до смерти Уильяма Кенби, Хью очнулся от мрачных мыслей. Теплые слова о второй жене сопровождались даром в шесть тысяч фунтов. За нею также оставалась недвижимость, бывшая когда-то ее приданым. Братья Хью заерзали на скамье, недовольно ворча.

Опять пошло перечисление пожертвований храмам, монастырям и часовням, и среди них храму в Сент-Майсе, где сердце Уильяма Кенби должны были похоронить в гробу его первой жены. Наконец дошло до распоряжений относительно его внебрачного сына, Хью Локстона. Было очевидно, что дополнение в завещание внесли вскоре после второй женитьбы Уильяма Кенби, но задолго до его решения признать незаконнорожденного сына.

Хью был несказанно удивлен, особенно когда услышал, как епископ зачитал:

– «…сумму в пять тысяч фунтов, а также землю, известную как Обри, с деревней, которые прежде находились в графстве Редесдейла».

Гилберт издал стон, скорее похожий на рычание зверя. Но сидящий рядом Уолтер взорвался, словно бочонок пороху от искры.

– Нет, клянусь Господом, нет! – завопил он. – Сын шлюхи, мерзавец, у него ни на что нет права!

Гилберт, как было видно по его глазам, полностью согласный с братом, схватил Уолтера за руку и усадил назад на скамью. Того это не остановило, и, норовя вырваться, он продолжал сыпать ругательствами. Уолтер, наверное, не остановился бы, пока совсем не охрип, если бы не поймал обжигающий взгляд своего тестя, графа Нортумберленда.

– Проси прощения! – загремел Нортумберленд. – Я этого не потерплю. Немедля проси прощения! Или тебе придется просить прощения у меня, а потом и у него!

– Да, да, проси прощения! – подхватили один за другими все присутствующие.

Уолтер брызгал слюной в бессильной ярости; по его глазам было видно, что он с радостью перерезал бы Хью горло. Наконец он заставил себя произнести:

– Прости.

Хью был как натянутая тетива. Он угрюмо смотрел на Уолтера, чувствуя, что впервые за многие годы едва не потерял самообладания и чуть не дал воли гневу. Он вдохнул всей грудью, стараясь успокоиться. Но в его голосе звучала сталь, когда он ответил:

– Я уже забыл. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон.

Нортумберленд откинулся на спинку кресла и расплылся в улыбке, обнажив неровные желтые зубы.

– Хорошо сказано, Эвистоун. Хорошо сказано.

Вынужденное извинение, как вскоре убедился Хью, ни на йоту не изменило отношения братьев к нему. Спустя час, когда все пункты завещания были оглашены, они вышли в коридор, и Хью оказался рядом со старшим из братьев.

– Грязное ничтожество! – негромко процедил сквозь зубы Гилберт. – Не видать тебе Обри как своих ушей!

Хью с вызовом встретил взгляд брата. Играя желваками, он так же негромко ответил:

– Посмотрим!

Они шагали, не сводя глаз друг с друга, как свирепые звери, готовые схватиться не на жизнь, а на смерть. Десять минут спустя они оказались у двери.

Здесь, переговариваясь в ожидании их, стояли Нортумберленд, де Лаке и еще несколько человек, раньше миновавшие полутемный коридор. Оглянувшись и увидев Гилберта, они окликнули его. Гилберт подошел к ним.

Хью спустился во двор и окунулся в живительный поток солнечного света. Позади, от дверей, слышались приглушенные голоса, но он не позволил себе оглянуться. Дул освежающий ветерок, над горизонтом в сияющей синеве неслись, клубясь, легкие облака.

Глядя на них, Хью вспомнил отца. Как он называл такие облака? Хью порылся в памяти. «Хвосты кобылиц», – припомнил он и подумал, что отец долгие годы как бы вообще не существовал для него.

Он вдруг почувствовал глубокую усталость. Сердце гулко билось в груди, ощущалась какая-то пустота, в мышцах – вялость.

С каким удовольствием он размозжил бы голову Гилберта о камни, которыми был вымощен монастырский двор. Это, однако, не помогло бы решить его затруднения. Он давным-давно понял, что от ссоры слишком мало проку. Да и, говоря честно, сейчас его сводные братья, при всей их ненависти к нему, представляли для него наименьшую опасность.