Мы - живые - Айн Рэнд

И она протянула ему свой открытый бумажник, из которого выглядывала маленькая красная книжечка — комсомольский билет.

— О… — сказал управдом и тут же, повернувшись к Кире, добавил: — Послушайте, чего вы хотите? Живете тут в двух комнатах, а рабочей девушке, значит, негде жить? Время буржуазной роскоши прошло. Таким, как вы, теперь лучше не высовываться.

Кира и Лео обратились с жалобой в народный суд.

Они сидели в голой комнате, в которой повис запах пота и неметеных полов. Со стены на них смотрели огромные портреты Маркса и Ленина. На куске кумача было написано: «Пролетарии всех стр…» Остального видно не было, так как кумач был разорван посередине и висел, подобно змее, раскачиваясь на сквозняке.

Председательствующий зевнул и спросил Киру:

— Ваше социальное положение?

— Студентка.

— Работаете?

— Нет.

— Член профсоюза?

— Нет.

Управдом показал, что хотя гражданка Аргунова и гражданин Коваленский не состоят в законном браке, они сожительствуют, так как на две их комнаты приходится только одна кровать, на которой они спали, как муж и жена. А для таких по норме жилплощади, как хорошо известно товарищу судье, полагается лишь одна комната. Занимая эти две комнаты, они на целых полметра превышают норму. Л кроме того, рассматриваемые граждане в последнее время нерегулярно вносили квартплату.

— Кто был ваш отец, гражданка Аргунова?

— Александр Аргунов.

— Бывший фабрикант-капиталист?

— Да.

— Понятно. А ваш, гражданин Коваленский?

— Адмирал Коваленский.

— Расстрелянный за контрреволюционную деятельность?

— Да.

— А кем был ваш отец, гражданка Лаврова?

— Заводским рабочим, товарищ судья. Был сослан в Сибирь в тринадцатом году. Мать — крестьянка, от сохи.

— Суд постановляет, что спорная комната на законных основаниях принадлежит гражданке Лавровой.

— Это что, правосудие или какой-то фарс? — спросил Лео.

Председательствующий торжественно ответил:

— Так называемое беспристрастное правосудие — буржуазный пережиток. Наше правосудие — классовое. В этом наша сила! Следующее дело!

— Товарищ судья, — умоляюще обратилась к нему Кира, — а как же наша мебель?

— Но она все равно у вас не поместится в одной комнате.

— Но мы могли бы продать ее, у нас не хватает денег.

— Вот как? И тут хотите нажиться! А честная пролетарка, у которой этой мебели нет, должна спать на полу?.. Следующее дело!

— Скажите мне одно, — спросила Кира гражданку Лаврову. — Почему вам дали ордер именно на нашу комнату. Кто вам о ней сказал?

Та резко хохотнула и двусмысленно посмотрела на Киру.

— У всех есть друзья, — ответила она.

У нее было бледное лицо, короткий нос и вечно недовольные, надутые губы. Глаза ее были светло-голубые, а взгляд — подозрительный и холодный. Волосы спадали прядями ей на лоб, а в ушах она постоянно носила маленькие сережки из поддельной бирюзы в бронзовой оправе. Она была необщительной и мало разговаривала. Но дверной звонок не умолкал: к ней часто приходили посетители, которые называли ее Маришей.

В спальне Лео в стене над отделанным ониксом камином пришлось пробить дыру для трубы от «буржуйки». Две полки в гардеробе пришлось освободить под посуду и продукты. В их белье попадали хлебные крошки, а простыни пропахли льняным маслом. Книги Лео разложили на туалетном столике, а Кирины — под кроватью. Лео, насвистывая фокстрот, перебирал книги. Кира не смотрела па него.

После некоторых колебаний Мариша все же отдала портрет матери Лео, висевший в гостиной. Но рамку от него она оставила себе. Она вставила в нее портрет Ленина. У нее также появились портреты Троцкого, Маркса, Энгельса и Розы Люксембург; и еще плакат, олицетворяющий боевой дух Красного воздушного флота. Был у нее и граммофон. По ночам она слушала старые пластинки, а любимой ее песней была песня о том, как Наполеона побили и России: «Пылал, ревел пожар московский». Когда граммофон ей надоедал, она играла на концертном рояле «собачий вальс».

В ванную нужно было ходить через спальню. Мариша в старом, распахнутом банном халате постоянно шаркала туда и обратно.

— Когда вам нужно пройти через нашу комнату, я просила бы нас стучать, — сказала ей Кира.

— А зачем? Ведь это не ваша ванная.

Мариша училась на рабфаке в университете.

Рабфаками называли специальные факультеты для рабочих с сокращенной программой по точным дисциплинам; вместо этого их расписание изобиловало всевозможными «революционными» пауками. Принимали на рабфак только рабочих.

Мариша невзлюбила Киру, но иногда разговаривала с Лео. Она распахивала дверь так, что на стенах взмывали плакаты, и повелительно вопила:

— Гражданин Коваленский! Вы не поможете мне с этой проклятой французской историей? В каком году сожгли Мартина Лютера? Или это было в Германии? Или его вообще не сжигали?

Иногда она распахивала дверь и, ни к кому не обращаясь, объявляла:

— Я иду на собрание в комсомольском клубе. Если придет товарищ Рыленко, скажите, что я там. А если явится этот вшивый

Мишка Гвоздев, скажите, что я уехала в Америку. Вы его знаете — такой маленький, с бородавкой на носу. Она зашла в комнату с миской в руках.

— Гражданка Аргунова, одолжите немного сала. У меня кончилось. Только льняное масло? Оно так воняет… Ну, ладно, отлейте полмиски.

Лео, который уходил из дома в семь утра, проходя через Мари-шину комнату, заставал ее спящей прямо за столом, заложенным книгами. Мариша, вздрагивая, просыпалась от звука его шагов. Она зевала, потягиваясь.

— Это доклад, который я буду читать сегодня в марксистском кружке нашим менее просвещенным братьям. «Социальное значение электричества как исторического фактора». Товарищ Ковалевский, расскажите мне, кто такой этот чертов Эдисон?

Как-то они слышали, как Мариша поздно ночью пришла домой. Она хлопнула дверью и бросила на стул книги, которые с грохотом рассыпались по полу; ее голос звучал в промежутках между мужицким басом товарища Рыленко: «Алешка, друг, будь душкой, разожги этот чертов примус, умираю с голоду». Алешка прошаркал в другой конец комнаты, послышалось шипение примуса. «Алешка, ты — душка, я всегда говорила. Я устала, как ломовая лошадь. С утра — рабфак, днем — комсомольский клуб; полвторого — собрание по организации яслей для детей работающих матерей, в три — демонстрация против безграмотности — аж ноги вспотели! В четыре — лекции по электрификации, а в семь — редколлегия в стенгазете, я буду редактором, полвосьмого — конференция о положении наших венгерских товарищей… Вот уж не скажешь, Алешка, что у тебя общественно несознательная подружка».

Алешка уселся за рояль и стал наигрывать «Джона Грэя».

Проснувшись среди ночи, Кира услышала, как кто-то на цыпочках крадется через спальню. Она увидела, как в ванную прошмыгнул голый белокурый молодой человек. В Маришиной комнате света не было.

Однажды вечером Кира услышала за дверью знакомый голос: — Конечно, мы — друзья, ты же знаешь. Возможно, с моей стороны это даже нечто большее, но я не смею надеяться. Я уже доказал свою преданность тебе, ты же помнишь о той услуге, которую я тебе оказал. Помоги теперь и ты мне. Познакомь меня со своим партийным товарищем.

Проходя через Маришину комнату, Кира остановилась, пораженная. Она увидела Виктора, который сидел на диване с Маришей, держа ее руку. Заметив Киру, он, покраснев, подскочил.

— Виктор! Ты сюда ко мне пришел или… — Она замолкла на полуслове, тут же все поняв.

— Кира, не думай, что я… — начал было Виктор.

Не слушая его, Кира выбежала из квартиры и помчалась вниз по лестнице.

Когда она рассказала об этой сцене Аео, тот пришел в бешенство, грозя переломать Виктору кости.

Она умоляла его успокоиться.

— Что толку поднимать вокруг этого шум? Это лишь расстроит бедного дядю Василия. А ему и так нелегко. Что толку? Все равно комнату нам не вернуть…

В кооперативе института Кира встретила Товарища Соню и Павла Серова. Товарищ Соня жевала корку, отломленную от только что полученной буханки хлеба. Павел Серов словно сошел с плаката, показывающего образец ношения военной формы. Увидев Киру, он расплылся в улыбке и спросил:

— Как поживаете, товарищ Аргунова, в последнее время вас не часто встретишь в институте.

— Я была занята.

— А почему это вас не было видно вместе с товарищем Тагано-вым? Вы не поссорились?

— А почему это должно касаться вас?

— Лично меня это мало касается.

— Зато касается нас, как членов партии, — сурово вставила Соня. — Товарищ Таганов — ценный партийный работник. И общение с женщиной с таким происхождением, как ваше, может отразиться на его положении в партии.