Белый верблюд - Эльчин

Время от времени из дома тети Амины доносились шум и крики, и все понимали, что Ибадулла снова объявился, снова пьян, снова требует у матери золото, и, конечно, Ибадулла, как всегда, выходил от тети Амины с пустыми руками, вернее, выходил без золота, но хотя бы горсть из того, что соседи, отрывая от себя, давали тете Амине, он уносил с собой: вареный горох или лобио или что другое, и в один из таких дней я увидел Ибадуллу в конце нашего тупика в том месте, где прежде рос тутовник.

Ибадулла сидел на корточках; рыжая кошка стояла подле Ибадуллы, и я впервые в жизни увидел в кошачьих глазах откровенную приязнь: рыжая кошка полными приязни глазами смотрела на Ибадуллу.

Ибадулла протягивал рыжей кошке что-то съедобное; я стоял далеко и не видел, что именно, но что бы ни было, разумеется, Ибадулла только что со скандалом отобрал это у матери.

Кормя рыжую кошку с рук, Ибадулла говорил:

- Возьми, пишик (П и ш и к - кошка.)... Бедная кошечка... В этом мире ты одна мне друг... Люди враги друг другу, только у кошек осталась совесть, только кошки еще правдивы... На... ешь... Видишь, все отвернулись от тебя... Ну, ничего... Бери...

Я смотрел на Ибадуллу, который кормил рыжую кошку, и совсем растерялся; я растерялся не только потому, что увидел такое дружелюбие между Ибадуллой и рыжей кошкой, но и потому, что рыжую кошку кормил не кто-нибудь из нашей махалли, а именно Ибадулла; почему никто в округе, кроме Ибадуллы, не пожалел эту кошку?

Внезапно я сам себе показался вороватой кошкой, потому что вот так, украдкой, стоял и смотрел на то, что другой человек делал как бы втайне; я вернулся во двор и больше никогда не подглядывал за Ибадуллой и рыжей кошкой.

Всякий раз, когда из дома тети Амины доносился шум, я знал, что вскоре на месте, где раньше был тутовник в конце нашего тупика, Ибадулла будет отдавать рыжей кошке по кусочку, по крохе из отнятых у матери соседских даров, беседовать с рыжей кошкой, но я сдерживался и не ходил туда (а может быть, все это мне казалось, и если бы я пошел в конец тупика, то никого бы там не увидел?); один только раз я не выдержал, потому что услышал плач в конце тупика, и тихонько направился туда.

Ибадулла сидел на корточках рядом с пнем от тутовника и плакал.

Рыжая кошка лежала на боку перед Ибадуллой, лапы У нее были вытянуты, глаза закрыты, и я понял, что рыжая кошка околела.

Ибадулла плакал и приговаривал:

- Почему на свете людьми стали люди? Почему не кошки стали людьми?..

XXXII

Когда Эйнулла выздоровел после ранения и вторично ушел на фронт и от Эйнуллы не было ни слуху ни духу и дядя Агагусейн ушел на фронт, тетя Сафура все время плакала, но как-то однажды она вдруг сказала мне:

- Слушай, эта бедняжка Зиба в Америке, как она ест эти черепашьи яйца?..

Мама с отвращением к черепашьим яйцам и сочувствием к горькой доле Зибы хлопнула себя по бедру и горестно промолвила:

- И не говори!..

Сказать по правде, тогда я удивился наивности этого разговора между тетей Сафурой и моей мамой; ведь как мы здесь ели порошок из черепашьих яиц, так и тетя Зиба ела его в Америке.

XXXIII

Эсмер приоткрыла дверь моего рабочего кабинета, заглянула:

- Тебя к телефону.

- Да разве я не сказал, что работаю, чтобы не звали меня к телефону? разозлился я.

- Это Фатулла Хатем...

- Ну и что ж, что Фатулла Хатем? - сказал я.- Фатулла Хатем что, племянник аллаха?

Правда, я это сказал, но встал и пошел к телефону, размышляя, что, видно, Фатулла Хатем действительно могущественный человек, если все в душе его ненавидят: и те, кто "внизу", и те, кто "наверху", однако он долгие годы противостоит этим "всем", и противостоит один - нет у него ни близкого друга, ни соратника, но он всегда на плаву, всегда руководит, наверное, потому, что сам себе ближайший друг и соратник, сам себе - моральная опора (большая это сила!). Меняются эпохи, меняются люди, инегда и Фатулла Хатем год-другой остается в тени, иногда даже теряет должность, но опять где-то выскакивает и восстанавливает прежний престиж.

- Здравствуй, Алекпер, бала (Бала - детка.)!..

- Добрый вечер, Фатулла-муаллим.

- Не сердишься, что я говорю тебе бала? - Фатулла

Хатем рассмеялся, и я представил себе его хитрые и умные глаза.- Проходят годы, вы подрастаете, слава богу, занимаете почетное положение, но для меня вы - все еще вчерашние дети. Держали в руках своих опусы, не решались войти в кабинет...- Фатулла Хатем снова рассмеялся. Если б я верил в бога, а бог доверял мне и смог бы выполнить единственное мое желание, то я обратился бы к богу с просьбой: всего на один день впусти меня в мозг Фа-туллы Хатема, чтобы я мог прочитать его мысли, посмотреть на мир его глазами, услышать его внутренние оправдания, познать его чувства, волнения и понять его; ведь, ясное дело, никто на свете не считает себя подлецом (может быть, на свете вообще нет подлецов в этом смысле?.. Может быть, любая подлость существует только до того момента, пока не поймешь подлеца?). В связи с разными событиями я ставил себя на место Фатуллы Хатема, хотел понять его, найти в нем самом, в его собственном "я" оправдание (почему я клеветал? почему чернил? почему, говоря одно, думаю и делаю другое?), но из всех моих попыток ничего не выходило. Однажды я, собрав все книги Фатуллы Хатема, заставил себя прочесть их, и прочел, но и в книгах Фатуллы Хатема была сплошная ложь - во всяком случае, мне так казалось; и книги тоже не сказали об их авторе больше того, что я знал; нет, я даже на полчаса не мог стать Фатуллой Хатемом, и это меня мучило, потому что, если я назвался писателем и если это был не самообман, я должен был суметь сделать это - должен был найти самооправдания Фатуллы Хатема, выявить их для себя... Я знал, чувствовал всем своим разумом, сердцем, что когда-нибудь напишу о Фатулле Хатеме,-роман ли это будет или что другое, я не знал, но произведение это будет написано тогда, когда я смогу вытащить Фа-туллу Хатема из-под оболочек (подобно тому, как археологи проходят несколько пластов земли, извлекая фарфоровые сосуды!), смогу увидеть его наедине с самим собой...

- Я тебя не побеспокоил?

- Нет, что вы...

- Я спросил у Эсмер о твоих дочках, говорит, все хорошо.

- Большое спасибо.

Все это, разумеется, был зачин, сейчас он перейдет к сути; во всяком случае за последние двадцать пять лет я хорошо изучил эти внешние приемы и повадки Фатуллы Хатема: мы виделись на разных литературных сборищах, оба занимались сочинительством, оба, как говорится, жили в литературной среде, но Фатулла Хатем никогда не знал, чей я сын (а может быть, он давно забыл имя моего отца...), никогда не знал, что мама газетой с его портретом вытирала керосинку у нас на кухне.

- Годы, Алекпер, бала, как птицы летят. Будто вчера вы только завели семью...

Я больше двадцати лет был женат, и с этим связано происшествие, которого я стыдился больше всего в моей жизни... В те далекие годы, в ту пору, когда еще не пришла похоронка на отца и дядя не переселил нас из махалли и мы впроголодь жили в постоянном страхе и тревоге военных лет, однажды ночью мама вдруг поднялась и села на кровати:

- Ты спишь, Алекпер?

- Нет.

- Алекпер, слушай меня хорошенько. Говорят, о плохом не скажешь - хорошего не узнаешь. Типун мне на язык, не дай бог, пусть и вовсе у меня язык отсохнет, но если с фронта придет худая весть о твоем отце, если вдруг и со мной что-нибудь дурное случится и дяди твоего не будет, ты останешься один, не дай бог, Алекпер, никогда, слышишь меня, никогда не ходи и не проси помощи у Фа-туллы Хатема!..

Прошло много лет с того ночного разговора, я стал печататься, мы встретились с Эсмер, решили пожениться, надо было посылать сватов, и тогда мама, которая с особым тщанием готовилась к этому событию - мечте всей ее жизни ("Только бы мне увидеть твою свадьбу, Алекпер, только бы внучонка поносить на руках, больше я ничего не прошу у аллаха!.."), сказала, что сваты должны быть уважаемые люди, чтобы родичи невесты знали, кто ты, пусть увидят, с кем они породнятся; и через некоторое время, после долгих размышлений, мама вдруг сказала: "Алекпер, может, Фатулле Хатему скажешь, чтобы пошел сватом? Пойдет?" Я остолбенел от маминых слов, но самое постыдное - это то, что я пошел, смущаясь, краснея, обратился с этой просьбой к Фатулле Хатему, и он с энтузиазмом согласился. ("Правда, вы только начали печататься, все краснеете да смущаетесь,- рассмеялся он,- но скоро это пройдет; впрочем, если ничего не бояться,- продолжал он,- значит, ничего и никого не уважать. Ну, да это на твоей совести! Куда мы идем и кого за тебя берем?") Взял с собой двух человек и сосватал меня...

- Да,- сказал я,- годы летят...

- Алекпер, ты знаешь, что я всегда считал тебя одним из самых талантливых наших писателей и всегда возлагал особые надежды на твое будущее. Но порой мне делается жаль, что ты вместо романов, произведений большой формы, ставящих большие духовно-нравственные проблемы, тратишь время на мелкие вещицы... Ты ведь сам понимаешь, что если бы я был безразличен к твоей творческой судьбе, то не говорил бы об этом.