Рождение Клеста (СИ) - Ключников Анатолий

Переночевали мы без костра: староста-атаман строго предупредил нас, что сейчас это смертельно опасно: огонь в равнинных полях издалека виден и будет привлекать обозлённых степняков. Поели всухомятку вяленого мяса, запили водой — и спать.

А на другой день к нам пришли приключения. Кто бы сомневался: разве нам можно было бы пройти просто так, и чтобы без проблем? Никак нельзя. То ли Пресветлый решил проверить силу нашего духа, то ли сам дьявол блажил, найдя в нашем лице для себя забавную игрушку — нам об этом, понятное дело, не докладывали.

Удрать нам от степняков, сами понимаете, в чистом поле никакой возможности не имелось. Мы с Мальком обнялись напоследок; Солнышко сидела притихшая, охнув только один раз, когда увидела неумолимо приближавшихся всадников, да так и застыла, зажав рот ладошкой.

Я вздохнул и взялся за меч. Малёк — тоже. Всадники обложили нас и завертели издевательскую карусель, кружа вокруг обречённой телеги, как стая изголодавшихся за зиму волков. Они каркали, свистели, улюлюкали, вращая мечами, как крыльями мельницы, сверкая зубами и горяча коней ударами пяток — от такого мельтешения голова пошла кругом. Пёстрые драные халаты ещё больше увеличивали рябь в глазах.

— Ну, чего вам, шнырги?! — не выдержал я, потрясая мечом. — Давайте, подходите по одному! Беженцев грабить — это, по-вашему, героизм, да?!

— Ай-вай, зачем так сказал? — один всадник остановил кружение и глянул мне в глаза. — У беженцев нет мечей. Меч есть только у воина.

— Ага, сейчас самое время без оружия путешествовать! Нас едва разбойники не убили в лесу — еле-еле отбились. Нас ехало из города пять телег — только мы одни живые остались! — изливая совершенно искреннюю злость, я заодно впарил наглую ложь, которая запросто сошла бы за правду.

— Ай, девка хороший! — возопил радостно другой. — Ай, хороший! Она одна пять телег добра стоит, да!

— Не трожь! — заорал взбешённый Малёк, и все нападавшие разразились в ответ грубым хохотом.

— Она вам не девка! — сказал я гордо. — Она — великая знахарка, и лечит самые тяжёлые болезни. Женские, мужские, и раны. Понятно вам?!

Я демонстративно бросил меч, ухватил один из горшков, делая вид, что он совсем лёгкий по весу, снял крышку, макнул туда палец и с победным видом показал, какого он стал грязного цвета:

— Вот! Мы лекарства везём, людей лечить!

Снова послышался хохот, но уже не такой наглый. При этом их начальник вообще не смеялся, а только зубы скалил, но и то как-то не так, а задумчиво:

— Знахарка, говоришь? — переспросил он и что-то сказал своему отряду.

В ответ послышались недоверчивые восклицания, хокания и карканье. Карусель уже не кружилась, а напавшие вдруг стали спорить между собой, как будто бы позабыв про нас. Они что-то яростно доказывали командиру, и он, вроде бы, в душе с ними был полностью согласен, но его что-то грызло изнутри, и поэтому он отрицательно качал головой, как будто бы отрешившись от мира. В это время он сильно напоминал моего Учителя: похожие висячие усы, сузившиеся глаза, взгляд вовнутрь себя. Только Учитель был выходцем из другого народа, без сомнений, — из более образованного и не такого безнадёжно суеверного.

Их командир, наконец, очнулся и отдал резкую команду. Все замолчали, послушно расступились, оставляя нам проезд в нужную им сторону и взяв нас под конвой.

Почти полдня мы ехали в стойбище кочевников из-за неспешного хода нашей повозки. Степняки периодически сменяли друг друга: на горизонте друг показывались всадники, на рысях нас догоняли или, наоборот, сближались, что-то вайкали, щурясь и жестикулируя, — и вот уже кто-то из нашего сопровождения отрывается в сторону и мчится туда, откуда появились дозорные, а прискакавшие остаются и включаются в неспешный ход нашей процессии. Кто-то что-то заунывно мычал себе под нос, — как будто напевал, лениво обсасывая стебелёк моровки.

От грязных халатов разило вонючим потом, и Солнышко едва сдерживала отвращение, когда кто-то из новоявленных «кавалеров» гарцевал рядом, хищно на неё скалясь. А ведь большинство из напавших были ненамного нас старше; пожалуй, возрастом они равнялись с бывшим хелькиным женихом. Но, боже, неужели нашей подруге предстоит прожить с ними весь остаток своей жизни?! Меня аж передёрнуло, хотя жить предстояло ей, а не мне… Нет, пусть меня лучше сразу зарубят, чтоб не нюхать эти запахи навоза десятки лет!

Как-то заодно уж Хелька вспомнилась. И расстались ведь с ней недавно, а словно тыща лет прошла, и той, невоенной, жизни как будто никогда и не было. Сладкий, щемяще сладкий сон, словно из детства, где тебя опекали папа с мамой (собственно, так и было: я для семьи в те годы заработал только грошики, на квас), и не нужно думать, как выжить, как прожить ещё один бесконечный день — и остаться не раненым, не убитым. Где чувства были искренними и острыми, чистыми, где не требовалось постоянно кому-то о чём-то врать: дурным десятникам, измученным крестьянам, разбитным девкам, тюремной охране, стражникам из Службы безопасности, конюхам каким-то, в конце-то концов. Где я мог свободно общаться хоть с Учителем, хоть с Хелькой, хоть со своей семьёй.

Тяжёлые чёрные волосы колышутся в такт шагам, озорные глазки… Душный вечер, бордовые башмачки топают по тротуару. Пьянящий запах молодого женского тела. Почему-то показалось, что я всё это предал, и за это приходит расплата, хотя ведь я шёл воевать, чтобы всё это защитить! Предал, конечно, предал: в кабацком угаре, в бабском хохоте, в штрафном десятке…

Воспоминания, обострённые чувством смертельной опасности, кольнули в сердце. Стало вдруг так жалко прошлое, что хоть плачь. Эх!..

Жара спадала; показались хижины кочевников. К нам подбежали босоногие, почти голые детишки и весело загалдели, жадно нас разглядывая, как шикарный ужин — даже зябко как-то сделалось. Когда телега остановилась, нас бесцеремонно обезоружили и стали толчками показывать, куда идти.

— Телегу охраняйте! — крикнул я командиру отряда, вырываясь. — Тут же лекарства! Дураки разобьют горшки или напьются — умереть ведь могут, а скажут, что это мы их нарочно отравили! Пусть никто руками не лезет! Гоните всех в шею…

Степняк нахмурился, что-то сказал сердито в сторону — ему торопливо и покорно кивнул кто-то из местных, явно не воинского вида человек, забитый жизнью, и повел, сгорбившись, нашу Милку под уздцы, гаркнув на ребятишек. Дети брызнули в разные стороны, но потом, смеясь, снова стали собираться вместе, как воробьи, и даже чирикали очень похоже. За телегой отправились двое из всадников нашего конвоя, охраняя её с двух сторон, но пацанята ухитрились ловко умыкнуть один из наших дорожных мешков. Воин замахнулся на них плёткой, но мальчишка, кому повезло, со злорадным смехом кинулся прочь, прижав добычу к груди — за ним увязались ещё два его товарища, а остальные продолжали крутиться возле вожделенной повозки, как мелкие шнырги, мечтая улучить счастливое мгновенье.

«Лишь бы горшок какой не спёрли… Иначе нам хана.»

Мы держали девушку между собой, не давая врагам лишний раз её касаться. Она шла, низко склонив голову, а вокруг раздавались оценивающие возгласы, цоканье языков. Нас словно опутало слащавой липкой паутиной, для мелких мух, какими мы тут оказались, — смертельно опасной.

Хижины кочевники строили круглые, самого разного размера. Где-то просто стоят шесты шалашиком, как копья в пирамиде, покрытые иссохшими шкурами или кошмой — вот и жильё тебе. Где-то более сложная конструкция, позволяющая создать шатёр большой площади: в ней опорные шесты увязаны хитрым способом, вертикально и горизонтально. Ветерок, меняя направление, то и дело доносил до нас запах нечистот: кочевники выгребных ям не делали и, само собой, не пытались их как-то прикрывать, чтобы не воняли. Впрочем, тут и без фекалий воняло неслабо: навоз от животных, закопчённые грязные котлы из-под баранины, старая кошма, немытые тела — под летним солнцем всё это смердело будь здоров…

Нас подвели к самому богатому шатру. Его покрывала не кошма, а цветные ткани, всё больше красных расцветок. Вход охраняли два сухощавых пеших воина с копьями крест-накрест. Командир нашего отряда что-то им сказал — они кивнули и пропустили нас, откинув полог. «Нас» — это, в смысле, меня и этого степняка, а Солнышку и Малька решительно оставили за порогом.