Костяной - Провоторов Алексей

Размышляя об этом, у одного из дворов я увидел облетевшую, одичалую грушку. На ветках ютились маленькие круглые, скорее всего, невероятно терпкие плоды. Я остановился и сорвал горсть, потому что они были зелены.

– Эти совсем невкусные, рыцарь. Угостить тебя спелыми желтыми? – спросила молодая хозяйка, выглядывая из калитки.

– Нет, спасибо, – ответил я. – Люблю бросать их в напиток. Для кислоты.

Я пошел дальше, пока не вышел из обвалившихся обмазанных глиной, беленых старых ворот, оставил за спиной город, где никогда не узнают, что у меня нет дочери и что я не люблю кислого. Город, где я добыл немного зелени.

Девушка в цветочном венке, в простом платье, с белой кожей и черными волосами, пасла на лугу овечку. Белую, пушистую, словно облачко. Шар шерсти и крутые рога. Я даже морды не видел.

У девушки была зеленая лента в косе, а во второй, как я увидел секунду спустя, – красная.

– Девица, подари ленту рыцарю, – попросил я, проходя мимо.

– Зачем рыцарю лента? – спросила она, улыбаясь ровными белыми зубами. Конечно. Я взглянул на ногти.

– На память о такой красавице, – ответил я, не изобретая пышных поводов.

Лицо ее показалось мне знакомым, и я не удивился.

Девушка взялась за красную.

– Мне бы зеленую, – сказал я.

– Зачем тебе зеленая, рыцарь? Красная красивее!

– Красному, – сказал я, глядя ей в лицо, – и дурачок рад. А я не дурачок.

– Я поняла, – ответила девушка, и глаза ее потемнели, сравнявшись цветом с провалами зрачков. Ну, собственно, я не слишком таился. Да и она тоже – такие красные губы, белые зубы, цветные глаза и розовые ногти бывают только у колдуний. Нет, красивых девушек полно, но эти всегда перегибают.

И вот когда глаза ее стали почти черны, я узнал ее, рагану Теорезу. Ибо мы были знакомы, как знакомы почти все колдуны Центра.

Надолго ли надела она платье, надолго ли подняла глаза от черных книг?..

– Восстань! – рявкнула дева, являя покрытый синими татуировками язык. Не в магических целях – просто ради моды. У нее еще и уши были проколоты. Вот пошесть.

Овца зашевелилась, разогнулась, разворачиваясь, как зверь броненосец, являя миру мослы и жилы, металл и дубленую кожу. Кадавр из железа и кости, покрытый шерстью.

Ростом он оказался повыше меня; живот был пуст и провален, и обвитый проволокой позвоночник виднелся среди всяких металлических шипов и шестерней, насаженных на выступы костей. Готов поспорить, я узнал рыбацкую пику и зубцы от бороны и грабель.

На ребра, стянутые сыромятными лентами, были набиты стальные острия; кости – явно не только овечьи – украшала затейливая резьба. Руки оказались человеческими, числом четыре; а голову заменял конский череп с бараньими рогами, увитый лентами; один зуб его был медным, а второй стальным, и в глазах его было пусто, лишь свиток старой бумаги слабо желтел в темноте.

Он был страшен, на первый-то взгляд. Я бы понял рыцарей, которые бросили бы меч и бежали. Я же свой не бросил. Я носил простой клинок, безымянный, и магия ничего не смогла сделать с ним.

Рагана отскочила в сторону, когда ее боец шагнул ко мне, а я к нему.

Сильный, скотина, и быстрый. Он не стал фехтовать, а просто ударил по моему мечу, подавшись вниз половиной тела, и тот чуть не вылетел из руки. Его меч скользнул поверх моего и попал мне в лицо, так, что брызнули осколки. Мой же клинок он взял рукой, не чувствующей боли, и стал выворачивать. Второй удар пришелся мне в шею, раскроил капюшон.

Я рванул меч, отрезая кадавру пальцы, пригнулся, уходя от удара круглым деревянным щитом. Тут было важно, чтоб он не обрушил ничего мне на голову, я мог и не выдержать.

Я перебросил меч лезвием вверх, резко разогнулся, и его левая верхняя рука в обратном движении налетела на лезвие. Ее срезало вместе со щитом; обескровленная плоть полетела на желтую траву, а я рукоятью нанес удар ему в голову, развалив конский череп. Моя рука тоже была тяжела.

Его повело вбок, и, прежде чем он выровнялся и ткнул мечом в мою сторону, я выдрал из его головы свиток и разорвал его. Потом толкнул ослабевшее тело на землю – оно с грохотом упало в пыль, и некоторые кости, например, ключицы, сломались; – и начертал клинком ему на лбу короткое слово.

Теореза глядела на меня во все глаза. Она никак не ожидала, что я свалю ее творение. Ну да, кого другого он бы убил. Но никого другого здесь не было.

Я шагнул к ней, и она запнулась о свой складной стул и упала на локти.

– Ленту ты дашь наконец или нет? – спросил я, приподняв девичью косу лезвием меча.

Рябь прошла по атласу, не пропала, а собралась в чешуйки, и зеленая змея, мгновение назад бывшая лентой, устремилась ко мне по мечу.

Я выругался и бросил клинок, но она нырнула в рукав, скользнув по кольчужной рукавице, и укусила меня в тот самый момент, когда я поймал ее за хвост.

По крайней мере, попыталась.

Теореза было расхохоталась, но быстро замолкла.

Я выбросил змеюку подальше, одновременно наступив ногой на меч, чтоб рагана не сцапала. Разрезанный капюшон съехал на затылок.

– Дошло? – спросил я с досадой. – Расскажи им теперь.

– Ах ты сволочь, – сказала она. – А наши гадают, отчего никто не смог тебя уделать. Чтоб тебе неладно было.

«Красавицы проклянут его и отвергнут; зверь заговорит с ним черной пастью в час хладный, и рыбы в воде, и птицы в небе, и древа в чащах будут противиться ему».

Ладно, что поделать. Ленту вот жалко. Дальше городов уже не будет, и ничего такого зеленого я уже не достану. Змею, что ли, надо было поймать?..

– Ты хоть кто? – спросила она.

– Ха, – невесело, но удивленно сказал я. – Смеешься, что ли?

– Отступись. Ты проклянешь сам себя, когда увидишь край мира и чудовищ, что живут за ним. Но они узрят тебя, и будет поздно.

– Нет никакого края. И никаких чудовищ. Ты врешь, проклятое отродье, и все вы врете. Я поговорю с тобой, когда вернусь.

– Ты не вернешься, – сказала ведьма.

– Я удивлю тебя.

Теореза рассмеялась, и смех ее сопровождал меня, пока город не скрылся за поворотом дороги.

– Проклят! Будь проклят! Да ты уже проклят и проклянешь сам себя! Сам!

Я всегда знал, что божники, хоть жрецы, хоть колдуньи, хоть городские пижонки вроде Теорезы – слегка неуравновешенные. И старался поменьше с ними связываться. И правда, какие нормальные люди будут так гоняться за мной из-за пары книжек и моего желания выбраться за пределы карты? Ну не верю я в запреты богов – что в самих богов мне верить не мешает, ибо их в прошлом лицезрели слишком многие, – но ведь не убивать же за это, в конце концов?

Я шел, кроша сабатонами сухие листья, пока не вошел наконец под сень леса, и он принял меня, заглушив далекий злой смех раганы.

Солнце истаяло в дымке. Близился вечер, и редкие лужи в лосиных следах подернулись ледком. Он звенел под ногами.

Никто не хотел, чтобы я достиг края мира. Потому что у него нет края. Старым сказкам жрецов придет конец, если окажется, что мир кругом существует. Наверное, наши земли в легендах других, неведомых стран почитают за опасные – наши границы стерегут истинные твари, и все они не за пределами круглой карты, а внутри нее. Стерегут нас от нас же. Чтобы мы всегда сидели здесь, ждали богов и чествовали божников. А они правили бы всем, чем можно править, якобы блюдя заветы о том, каким боги хотели бы найти свой мир, когда вернутся.

…Только вот что-то все больше стало подпадать под эти заветы.

Может, в древности богам легче было управлять именно так; может, они и правда укрывали нас, свой народ, от каких-то грозивших нам тогда опасностей. Но с тех пор, как они истаяли в голубой дымке неба, оставив лишь сброшенные рога и отмершие когти, никто из людей, живущих в пределах диска, не покидал его. Герой давних преданий Агап, рыцарь с чибисом на гербе, однажды бросил божникам вызов – такой же, как и мы с Устиной. И, по рассказам, тоже нашел ключи, которыми боги усмиряли Гвард, самых мощных своих созданий, коих оставили на страже границ мира якобы для защиты от тварей, обитающих в бездне.