Костяной - Провоторов Алексей

Сие – тварям

Я иду, а пепел, наверное, шуршит под ногами. Я ничего не слышу сейчас, но должен же он шуршать.

Я серый, белый, черный в этом бесцветном мире. Мое тело еще покрывает закопченный металл, а вот ткань сгорела. Тлеют остатки плаща у самой шеи, тлеют обгорелые манжеты, но кольчужные перчатки пока держатся.

Я не вижу края. Конечно, нет. Край мира, надо же придумать такую чушь. Пепел опускается и взлетает вверх, как неправильный снегопад. Кричат, наверное, птицы, но я не слышу и их. Он летают вокруг, серые и лохматые от пепла; наматывают спирали. Нет уж, я ни одной не дам приблизиться ко мне. Я рискую пропустить послание от Устины, но, в конце концов, кто поручится, что там, в письме, не то самое слово, которое заставит меня рухнуть?

Может быть, птицы – конечно, это вороны, кто ж еще, – даже кричат это слово, чтобы Гварда услышал и начертал его передо мной. Но я не знаю этого. В ушах все звенит после огненного урагана, которым он встретил меня на подступах. А еще я не ведаю, жарко сейчас на самом деле или холодно. Я просто иду.

Разбавленный, редкий воздух вокруг меня дрожит, плохо держит птиц. Они прыгают, волочат крылья; я отгоняю их, отшвыриваю.

«…И рыбы в воде, и птицы в небе, и древа в чаще будут противиться ему». Если б какому-то ему. Это ведь про меня написано. Про того, кто решит наперекор богам сходить посмотреть за край мира. Уж на этот счет Божья книга права. Я вспоминаю догорающую чащу и тихо смеюсь. Противьтесь. Я своими глазами увижу, что у мира нет края.

Держись там, Устина. Скоро все кончится. Я уже вижу что-то за близкой грядой, выше пепла. Гору, дальнюю скалу – не знаю. Но оно – за краем известной карты. А значит, что-то там да есть. Мы были правы, Устина, подруга. Может быть, ты согласно киваешь сейчас, и твои золотые кудрявые волосы качаются, как пружинки. Я скучаю по тебе.

Меч в моей руке потек каплями, но одна сторона пока остра, а лезвию еще хватает длины. Этот меч не имеет имени. Значит, его нельзя заговорить.

Кожа моя пошла трещинами, но это не те трещины, которые могли бы остановить меня. Уж крови-то точно нет.

Ты будешь плакать кровавыми слезами, обещала волчица; ты побежишь в ужасе, сказал мне тот, огромный, прижавшись ко льду.

Теперь все они позади. Впереди лишь Гварда, и он смотрит на меня. Я вижу четыре смазанные точки, оранжевые, как настоящее пламя. Когда он поводит головой, за ними тянутся огненные нити. Наверное, он мог бы начертать слово в воздухе, просто двигая мордой, если бы додумался. Ему сейчас трудно. У него больше нет огня, а моя сталь еще при мне. И не только она, что важнее. Интересно, какой здесь запах? Я не знаю. Не чувствую. Здесь и воздуха-то почти нет, а тот, что был, – выгорел.

Пепел уже не летает, только редко падает с туманной высоты.

А вот и птицы отстали.

…За городом изгнанных, именуемым Миртва, встретил я рагану Теорезу, колдунью и божницу. Я не узнал ее сразу, да и она меня, но там, при Миртве, пала моя тайна. Не имя, но суть.

Скорее всего, позже Теореза отправила птицу к Олефиру, что, как божья гончая, летел уже по моему следу на своем медном коне. Того выковали еще под присмотром самих богов, прежде чем они покинули мир, наказав беречь бесчисленные заветы.

Мне бы не помешал такой, ибо лошади отказывались носить меня; уж животные-то чуяли. И потому я шел пешком, пешком же вошел и в город, где обрел немногое и утратил нечто.

А было это так.

Я уже миновал обвалившиеся сизые башни, заплетенные багряным плющом, и пустую узорную мостовую главной площади и приближался теперь к западным окраинам города. Он был невелик, и покинутых домов я видал достаточно – мало кто хотел жить так близко от Закоты. Не так уж много верст отделяло Миртву от края карты, который иные считали и краем бытия человеческого; и еще меньше – от земель, признанных божниками заповедными. Это было последнее селение на моем пути. Его основали некогда изгнанники королевства, и до сих пор в Миртву ссылали провинившихся перед короной, хоть она давно уже была в руках у божников, а не на голове законного продолжателя династии.

Впрочем, до короны мне не было дела. Она никогда не могла стать моей, а значит, не могла и волновать меня. У меня имелись другие цели. Я был фигурой, которая намеревалась пересечь доску для игры не затем, чтобы вырасти в ранге, а чтобы нарушить все правила, шагнув за край доски.

На улице, протянувшейся по склону, с усыпанной золотом мостовой я поднял яркий лист, на который едва не наступил. Зеленый. Может быть, последний зеленый лист всей этой осени.

Я подобрал его, почти не веря удаче. Только час назад птица с лапкой, перевязанной лентой, настигла меня. Лента была зеленой и совсем небольшой, но я забрал и ее вместе с письмом, прежде чем отпустить птицу. Я положил ленту в сумку, рядом со склянками, чтобы была под рукой.

Я сжал черенок забранными в железо пальцами, думая, как сохранить лист в походе. Мне предстояло идти всю ночь, а прошлая выдалась морозной; и солнце уже наливалось малиновым, сваливаясь в зимний закат. Я чувствовал, что снег близко. Не сегодня, так завтра эти земли заберет белизна, и мне негде будет добыть зелени, которая так нужна.

Если бы я знал об этом до начала пути. О, и плащ мой был бы зелен, и доспех, и рукоять меча я покрыл бы зелеными камнями. Да я бы лицо выкрасил в зеленый цвет, если б ведал.

Теперь приходилось довольствоваться малым.

– Зачем тебе лист, рыцарь? – спросил меня человек, проходивший мимо.

– Дочери на игрушки, – ответил я неохотно. Я не любил города, в основном за то, что в них живут люди. А по их мнению, рыцарь должен поднимать лишь розы, брошенные прекрасной дамой, и по улицам ходить если не с окровавленным мечом в руках, то с головой врага или кубком победы.

Вряд ли я отсеку голову врагу своему, и уж кубка за эту победу мне точно не вручат. И так за мной погоня; Устина писала, что божники в ярости. Конечно, я бы тоже был в ярости, укради у меня кто-нибудь целую связку столь ценных и столь древних книг.

Однажды я побывал в городе, где больше не было людей. И, стоя под красными небесами, глядя на пустые дома, в темные окна без света, я понял, что мне не хочется уходить. А отсюда, из Миртвы, хотелось уйти поскорее.

Я спрятал лист в сумку, поместив в сложенное письмо, и пошел дальше. Прятал я и лицо – под низко надвинутым капюшоном серого плаща и высоко поднятым шейным платком. Я не хотел, чтоб Олефир знал, с кем ему придется сражаться. А что он летит за мной, я не сомневался. Впрочем, Олефир меня не волновал – я знал, что мы не встретимся, только бы мне пересечь реку. А она была недалека. Дальше уж меня отдадут на откуп Гварде, буде таковой существует и ждет нарушителей на краю мира.

Проклятое словосочетание, преследует меня. У мира нет никакого края, что бы ни было написано в Божьей книге, что бы ни лгали столетиями божники, рисуя круг и назидательно грозя тяжелыми от золота перстами над краем карты, где белое, незаполненное поле вокруг мирового диска помечено лишь двумя словами: «сие – тварям».

Я шел, осматриваясь.

Осень упала на город, засыпала его золотом, бронзой, пурпуром. Улочки на склонах холмов утопали в опавшей листве, камень стен укутал плющ, как будто окрестные леса хотели утащить городок в себя. Пройдешь вперед – есть город, вернешься назад – нет.

Вот было бы хорошо.

Я никогда не бывал здесь раньше. Но путь мой был не так уж долог, и это немного пугало меня. Границы известного, разрешенного богами мира оказались не столь велики, как привыкли себе представлять люди, никогда не выбиравшиеся из Центра. Нет, велики, конечно же, но не гигантских, я бы сказал, размеров. С некоторых пор я начал подозревать, что эти границы – обман. Что мир – не диск, вращающийся в пустоте по воле богов, и что за краем его не обитают злобные твари, ибо мир – это шар.