Викинги. Заклятие волхвов - Николай Бахрошин

Сам удивился, насколько мягко, непривычно прозвучали эти слова после четкого, жестковато-выразительного говора свеонов.

В кустах наметилось некое оживление. Верхушки веток качнулись, прошелестело что-то, но потом все снова затихло.

– Эй, вы?! – снова окликнул Любеня. – Меня не бойтесь, я – один, я – с миром…

– А ты точно один? – спросил из кустов девичий голос.

Любеня невольно улыбнулся в ответ, настолько звонкий голосок оказался. Как веселые, переливающиеся колокольчики, в которые кузнецы для лучшего звука добавляют сплавы из меди и серебра…

– Точнее не бывает, – подтвердил Любеня. – Совсем один.

– Поклянись! – спросили из кустов.

Любеня помедлил, припоминая, потом почти без запинки произнес древнюю клятву родичей, где они перед лицом Сырой Матери-земли, перед глазами Высокого Отца-Неба, клялись и огнем, и водой, и железом, и хлебом, что все сказанное – сказали по правде, не кривя духом, не тая умысла.

В кустах опять замолчали, только на этот раз удивленно, почувствовал Любеня.

– А ты чей будешь-то, воин? Какого рода? – спросил голосок-колокольчик.

– Полич я.

– Полич? Что-то я тебя не припомню, дядька!

Значит, точно свои, окончательно успокоился Любеня. Вот и пришел…

– А может, помнилка не подросла? – предположил он.

В кустах явно обиделись.

– А что же у тебя доспехи свейские, и одежа, и снасть? Какой же ты полич, если одет не по-нашему? – строго допрашивали оттуда.

– Какой есть! Жил среди свеев, там же доспехами и обзавелся…

– И долго жил?

– Долго, – подтвердил Любеня. – Почитай, полтора десятка лет минуло с тех пор, как свеи меня малым выкрали.

– Ишь ты! Складно рассказываешь… Только врешь, поди?

– Да точно, точно говорю – полич я… Неужели по говору не слышишь? – добавил Любеня.

– Скворец тоже разные голоса передразнивает, а кто примет его за ястреба? – рассудительно заметили за кустами.

Воин чуть пошевелился, приподнялся немного, разминая колени, и тут же услышал, как снова скрипнула натягиваемая тетива.

– Но-но! Не балуй! – звонко одернули его. – Сиди, где сидишь, как пень на болоте! А не то – я не промахнусь! Птицу с дерева сшибаю с полсотни шагов, а тебя – и подавно достану! – похвастались за кустами.

– Да не балую я, не балую, – оправдался Любеня. – Сижу как пень… Уж больно ты строга, бабушка, – сил нет никаких! Колени вон затекли – к земле прижиматься…

В кустах сдавленно захихикали.

– Какая я тебе бабушка?

– А какой я тебе дядька? Любеня я, сын Кутри, сына Земти… Вот, домой возвращаюсь… Так я выхожу, что ли? Стрелы кидать не будешь?

– А если буду?

– Если будешь – лук отниму, тетиву сдерну и ею же по попе нашлепаю! – не выдержал Любеня. – Будешь знать потом, как старших не слушать!

– Ишь ты какой грозный! Обратно сказать, как бы самому потом не испугаться! – звонко предупредили его. Впрочем, уже без настороженности, скорее – с любопытством.

– Ладно, ты – как хочешь, а я выхожу… – проворчал Любеня. – Хочешь стрелять – так стреляй…

Вместо ответа кусты снова зашевелились, ветви раздались в стороны, и наружу высунулось румяное личико с круглыми, блестящими глазами. Смешливые глаза и отчаянные – это сразу видно.

Сначала Любеня даже не понял, какого они цвета – эти глаза-глазищи. Они, огромные, широко распахнутые на мир, словно бы одновременно вобрали в себя и голубизну высокого неба, и зелень окрестных лесов. А чего больше – зеленого или голубого, было так же трудно определить, как описать словами цвет разыгравшихся морских волн, переливающихся под полуденным солнцем…

Красивые глаза… Красивые и отчаянные, как настоящие морские волны…

Любеня, снова закинув за спину щит, вышел из-под прикрытия стволов.

Девчонка, не таясь больше, тоже гибко выскользнула на тропу. В руках по-прежнему небольшой, по ее росту, лук, и стрела прилажена на тетиве, но опаски на лице уже точно не было. Ишь, как смотрит…

Девчонка?

Конечно, по голосу, по первому взгляду на румяные щеки, она показалась Любене совсем юной, девочкой-подростком, только начинающей наливаться томной женственностью.

Впрочем, это обманчивое впечатление, тут же понял он. Присмотреться – увидишь по-женски длинную шею, уверенный разворот нешироких плеч, отчетливые, острые соски, натянувшие на груди холст длинной рубахи. Стройный стан, перехваченный кожаным охотничьим поясом, круглые колени под вышитым подолом, тонкие, точеные, но не худые лодыжки. Присмотришься, и понимаешь, что не подросток, не девочка перед тобой – девушка, уже осознавшая притягательность своего тела для мужских взглядов.

Несколько мгновений они молча рассматривали друг друга.

Любеня откровенно любовался девушкой. Волосы у нее были совсем светлые, почти белые, разметавшиеся вокруг раскрасневшегося лица легким облачком, прихваченным выше бровей повязкой-оберегом. Легкие такие с виду… И нежные, наверное, на ощупь… Глядя на нее, хотелось широко, во весь рот улыбаться, настолько она была вся ладная, звонкая, радостная ярким цветением…

Девочка-женщина…

Видимо, он и улыбался невольно, то-то она потупилась, завесилась на мгновение густыми ресницами. Впрочем, блестящие глаза все равно стреляли в него из-под ресниц, такие отчаянные глаза от смущения не гаснут.

– Так вот, значит, ты какой… – сказала она.

– Какой?

– Вот такой… Любеня, сын Сельги Видящей… А старики говорили – совсем пропал, столько лет прошло – теперь не объявится, сгинул, наверное, – поделилась девушка, округляя и без того круглые глаза-глазищи. – А Сельга им говорит – нет, он жив, я чувствую, что он жив… Объявится, говорит! Вот пройдет свою судьбу на чужой стороне, и объявится… А ей – не верили даже! А когда она была не права?

– Как же тебя звать, красавица?

– Скажешь тоже – красавица! – она снова потупилась под его улыбкой. – И не красавица вовсе, так…

Румянец на ее щеках заполыхал еще жарче, хотя, казалось – куда уж больше.

– Как – так? – поддразнил Любеня.

– А вот так! – она одновременно нахмурилась, улыбнулась и даже закусила пухлую губку, чтоб не рассмеяться.

– Ну, если так… А имя-то? Имя-то у тебя есть? – не отставал Любеня.

– Имя есть, как не быть… Зоринкой меня зовут! Зара, значит, Зорина…

Она встряхнула головой, скидывая со лба разметавшиеся пряди, и он тоже невольно дернул шеей в ответ. Получается, так пристально наблюдал за ней, что даже движения ее копировал.

Поймав себя на этом, он смутился. Почувствовал, что краснеет, как юнец, и смутился еще больше.

Зара-Зоринка…

И имя-то необычное, подумал Любеня, такое же яркое и звонкое, как она сама…

6

С высокого холма, на вершине которого бычились друг на друга массивные каменные лбы, вся Явь была перед Сельгой как на ладони. Голубеет прозрачное небо, густо синеют мохнатые леса – красивый мир! Хороший мир создали для людей боги. А то, что жить в этом мире люди так и не научились, – это, конечно, не их вина, не богов…

Отсюда, с захватывающий дух высоты, вся Явь под ногами казалась словно игрушечной, близкой и далекой одновременно. И белая, блестящая лента река только подчеркивает простор. Своенравная Лага безостановочно катит воды на север.

Вот так и жизнь человеческая, – как эта река, – неторопливо рассуждала Сельга. Тоже катится в непрерывности времени. Кажется, течет и течет, и будет течь… А посмотришь с высоты прожитых лет – вот она вся, как на ладони, тоже словно игрушечная. Не успела, вроде бы, наиграться всласть, а дети уже выглядят мужиками и бабами, и внуки напоминают прежних детей до щемящей боли в груди…

Сегодня она поднималась на вершину как-то особенно долго. И останавливалась несколько раз, и все равно, взобравшись, долго не могла отдышаться, сразу присела на камень.

Щемит в груди, с самого утра щемит, чувствовала она. Хотя, вроде бы не с горя, не от забот шла говорить с богами. Радость у нее – сын вернулся, Любенюшка!

Отдыхая, Сельга долго сидела на мшистом валуне, смотрела вокруг, поеживаясь от резких, пронзительных порывов-прикосновений ветров и ветровичей, этих детей и внуков Стрибога Игривого. Здесь, у вершин каменных быков не росли ни деревья, ни даже стелющиеся кусты. Только один дубок, любимец Перуна Среброголового, пророс когда-то, зацепился корнями за трещины между камнями, укрепился наперекор всем ветрам. Упорное дерево, несгибаемое, как сам Перун, Защитник Богов, одинаково искусный на рати и в ремесле.