На Дороге (СИ) - Вель Софья

Фей вообще обожал одуванов за веселый нрав и смешливость. Васильки тоже были ничего, как и табак, или цикорий. Последний — задумчивый хвощ с прозрачными голубыми лепестками, сложенными ромашкой, — был любим Феем почти так же нежно, как и одуван. Но одуваны все же веселей, есть в них бойкость ветра и солнечность жизни.

Фей вздохнул. К обиде каркнули вороны.

Вдруг осенний луч прорезал хмурое облако. Фей замер, глядя, как свет отразился в луже. И мутная лужа стала прозрачной, чистой. Поймать бы такой луч и к бабуле в кастрюлю!

Но луч уже померк, Фей долго стоял у лужи, все выжидая следующий. Увы, луч так и не появился.

Фей вернулся домой ни с чем, от расстройства одновременно с ожиданием счастья и чуда, он слопал целую банку полуденного июльского солнца. Чрезмерную приторность заел февральскими хрустящими лучиками…

Бабуля только головой покачала. К чему все эти страдания? Зазовет она солнце обратно, но не раньше весны. Раньше весны никак не получится — дела, знаете ли…

Фей только угукнул, да и поплелся в кровать. Ночь выдалась ясная, ветреная, скрипучая. Фей не спал и все думал об упущенном луче. А поутру, запасясь специальным бабушкиным сачком и банкой, пошел на охоту за солнцем.

Ноябрьское солнце было хитрым и шустрым, только обрадуешься, что поймал, как оно уже оп, — и растаяло, не оставив даже дымки. Потому сачок был с клапаном, так просто не убежишь.

Весь день Фей провел в лесу, подкарауливая лучи, но солнце совсем исчерпалось. Когда Фей окончательно расстроился и повесил нос, вдруг весь лес залила волна оранжево-красного цвета. Ноябрьский закат. Фей тут же поймал свет, слизнув его сачком, как кисточкой краску.

Лес потемнел и потускнел, но Фею было необыкновенно весело. Он шел вприпрыжку, то и дело помогая себе крылышками и насвистывая песенку. Бабуля свет в банку закатает и будет как апельсиново-клюквенный мармелад…

Фей так развеселился, что даже ворон перестал замечать. Вдруг услышал чей-то тихий плач. "Кто бы это мог быть?", — удивился Фей. Все букашки давно спали, полевые мыши и кроты заложили мхом дверки уютных нор.

Плакали громко, Фей пошел на звук, в осенних сумерках ничего не было видно. Фей то и дело спотыкался:

— Эй, ты где? — спросил он сумерки.

Рядом всхлипнуло.

— Фу ты, пропасть, так недолго и пятку наколоть! — он огляделся, прямо над головой едва виднелась коробочка сухоцвета, внизу же было так темно, что он не разглядел собственных пальцев. — Ау!

— Ой, я бедный-несчастный… — расплакались рядом. По тонкому писку Фей решил, что это комар. Но уткнулся во что-то теплое, пуховое. Теплое и пуховое вздрогнуло. — Кто здесь?

— Это я, — уверенно заявил Фей, ничуть не сомневаясь, что его должны все знать. — А ты кто?

— Я? Я… — голос снова съехал на писк и слезы. — Я самый несчааастный…

Фей не выдержал. Ну ничего же не видно! Он быстро открыл силок со светом и зачерпнул немного рукой. Свет вырвался целым снопом, озаряя мир: и пустой сухоцвет, и пожелтелую сникшую траву, и сидящего напротив птенца. Пичуга изумленно огляделась. Искорки луча тлели на ладони Фея, как светлячки в июльском подлеске.

— Ага, ты птиц, — заключил Фей. — И что ты тут делаешь? Твои сегодня улетели.

— Знааюю… — снова разревелся птенец. — Я проспал…опоздал на общий слет, и… я отстааал!

— Погоди, если полетишь сейчас, то успеешь! Ваши всегда останавливаются на ночь. Вот и нагонишь!

Птенец заплакал горше прежнего:

— В такой темноте? Я заблужусь, меня совы склюют…или вороны…

— Это да… — Фей задумчиво почесал голову той же рукой, какой зачерпывал свет из ловушки… Быть может, Фей нечаянно вдохнул частичку?! Озарение было мгновенным…

Фей взглянул на сухоцвет, его коробочку из тонких лепестков…

Пыхтя и отдуваясь, Фей взобрался по стеблю, аккуратно отворил створку, быстро зачерпнул из ловушки пригоршню света и наполнил им ягоду сухоцвета. Физалис засиял.

Теплый, мягкий, оранжевый свет фонарика рассеял ночь. Птенец завороженно выдохнул.

— Погоди, сейчас! — крикнул Фей, спрыгивая с цветка. Он побежал по лесу, зажигая физалисы, как фонарщик — фонари.

Света в силках на все не хватило. Тогда Фей сбегал домой — взять из погреба еще консервированного света. Здесь были и майский пригожий денек, и сентябрьское послеобеденное солнышко. От мартовской оттепели ничего не осталось. Фей со вздохом досады откинул банку — он все слопал еще весной…

Погреб был опустошен, а лес мерно замерцал тысячью оттенков солнца. Когда Фей вернулся к Птицу, птенец радостно бил крыльями и пританцовывал. Фей улыбнулся:

— Лети скорей! Не бойся, совы и вороны решат, что пришла весна… они не тронут тебя. Лети же!

Птенец порывисто обнял Фея и взмахнул крыльями. Мерцающий свет вывел его из леса и к утру он догнал стаю.

А Фей вернулся домой, зевнул, сладко потянулся и… лег спать до самой весны.

Бабуля Фея только руками плеснула, покачала головой, да и убрала сачок и пустые банки. Дел в уснувшем лесу было невпроворот: снег стелить, лужи в лед закатывать».

Сильвия отложила перо. Авдотья собиралась, старая травница стала очень молчалива в последние дни. Молчание тяготило. Было в нем что-то неправильное, тревожное. Сильвия искала причину в делах: для знахарки работы в деревнях было много, но не для писаря…И все трудности денежные легли на плечи Авдотьи, а кому охота кормить дармоеда?

В один из дней Сильвия предложила спутнице помощь в зельеварении, надеясь так оправдать свое столование за счет старушки. Авдотья велела поберечь себя, после чего плотней укутала и… снова замолчала. А Сильвия не находила себе места. Рассердившись, наконец, решила, что оставит бродячую травницу, как только представится повод. Быть обузой Сильвия хотела меньше всего.

Повод не заставил себя ждать — казалось, бесконечная дорога, бегущая лентой по материку, оборвалась, не оставив даже тропы.

Сильвия в замешательстве смотрела на гряду подступившего леса, темного и дремучего. «Дорога должна вести к морю!», — твердил внутренний голос. Вместо моря было целое море леса. Его вид вызывал странное чувство — смесь тоски и страха. Может, виной тому давнишний сон?

Сильвия одернула себя — если бы Элладиэль преследовал ее, давно нашел! Сделать это на Тракте в разы легче, чем в лесу.

Она оглянулась и не увидела ничего нового. На прихваченной морозами дороге стояли Авдотья и Остолопик. Авдотья недобро озирала Лес, Остолопик явно принюхивался и прислушивался.

— Надо идти, — вздохнула Сильвия. — Там, за лесом — море.

— Девонька, совсем рёхнулась?! Идти?! В Лес!!! Зимой! На съедение волкам, что ль!?

— Авдотья, лес небольшой, мы пройдем его за пару часов. Смотри, здесь везде корабельные сосны, море совсем близко!

— Чур тебя! Пару часиков по лесу с голодными бестиями?! Откуды ты знаешь, что там море? — заквохтала старуха. — Неча там делать! На что нам етот гадкий лес? Поищем лучше обход!

Сильвия ощутила волну раздражения. Вступило упрямство — ну, лес, ну, страшный, что с того? Она-то уж за себя постоять сможет! Ни один волк не подойдет, даже самый голодный. Если уж она дракон, кого бояться? Не будет она обход искать!

Окончательно убедив себя в правоте, Сильвия решила, что вот и повод расстаться. Поведя плечами, словно строптивая девчонка, которой замечание сделали, Сильвия ответила:

— Ты права, тебе нечего там делать! Ни деревень, где заработать можно, ни людей, кому зелья любовные продать. Зачем тебе Море? Иди своей дорогой. А мне пора! — и с неожиданной прытью нырнула в кусты подлеска.

Растерявшаяся Авдотья быстро переглянулась с Остолопиком, и подобрав юбки, ринулась за сбежавшей девчонкой.

Лес поглотил мгновенно. Темный, дремучий. Сильвия поежилась, захотела выскочить назад, но не тут-то было! Она не знала, где выход — делов-то на десять шагов, но, вот, в какую сторону?

Попытки выйти ни к чему не привели. Лес везде был одинаково темный, заросший густым-прегустым подлеском. Вокруг было удивительно тихо.