Закон военного счастья (сборник) - Николай Басов

— Ну, — спросил Квадратный, посмотрев на толпу у лестницы, на начальников перед собой, на сжавшихся от страха гэбэшат где-то сбоку, — и что теперь с вами делать, товарищи говнюки?

Глава 34

— Да как вы смеете? — повернулся к Квадратному Борщагов. — Да мы за этот город, за вас…

Внезапно из толпы, становящейся все плотнее и гуще, на всю площадь раздался чей-то мужской, уверенный и жесткий голос:

— Да, расскажи, отец родной, как ты о нас заботишься, ночей не спишь!

В толпе возник, но довольно быстро утих смех. На крыльце никто не издал ни звука. Ситуация в самом деле была непонятной. Никто не знал, что теперь делать. Одно было ясно — по-старому уже не будет, не должно быть.

Вдруг кто-то в толпе вскипел, стал проталкиваться вперед. Ростик пригляделся, ему все было видно. Это были три или четыре женщины, грязные, немытые волосы, выбившиеся из-под платков, превращали их в каких-то фурий. Таких можно было испугаться и с оружием в руках. Начальнички отшатнулись, Борщагов стал бледным, как его рубашка.

— Товарищи!..

— Кабан навозный тебе товарищ, — отозвался тот же голос. На этот раз смешков уже не было.

А ведь кончился смех, решил Ростик. Толпа качнулась вперед, но тут как-то неловко в первых рядах появился высокий бородатый человек в длинном, разорванном под мышкой пальто. Ростик его раньше не видел, но он почему-то сразу почувствовал, что этот человек не побоится встать на пути всей толпы, и это делало его сейчас самым сильным из всех, кто тут находился.

— Люди, не берите грех на душу! Послушайте свою совесть, ведь не знаем мы ничего…

— Как не знаем?! — заорал Квадратный. — Пока мы там гнили заживо, эти… — он указал на начальство, от возмущения у него не было слов. Тогда он вырвал из-за пазухи простыню и бросил в толпу. — Вот! А еще, — он подскочил к кому-то из тех ребят, что набивали сидоры райкомовской жратвой, — вот, и вот, и вот…

Он кидал в толпу и банки, и какие-то пакеты, затянутые целлофаном, и еще какие-то упаковки. Ростик уже не понимал, что происходит, не понимал, что доказывает Квадратный и как он это доказывает. Но старшина знал, что делал.

Какая-то старушка с седыми космами, закрывающими лицо, без платка, почти безумная, все трепала в поднятых руках кусок простыни. И ее голос был слышен почти на всю площадь или даже на весь город:

— Стиранные, Матерь Божья!

Надо отдать должное Борщагову, он попытался взять ситуацию под контроль. Он поднял руку в извечном жесте успокоения, шагнул вперед и зычно заорал:

— Это положено мне по штату, по номенклатурному списку…

— Ты, мразь человеческая, помолчи, а то линчуют тебя тут, и все дела, — сказал парень с автоматом, остановивший потасовку в подвале. — Просто молчи, может, обойдется.

Борщагов посмотрел на него и отшатнулся вбок, наткнулся на Ростика. Ростик заставил себя улыбнуться:

— Не ушибся, шкура партийная?

— Да как ты смеешь, мальчишка?!

— Как ты, падаль, смеешь этим людям еще в глаза смотреть?

То ли Борщагов не понял, что голубопогонники не свободны в своих действиях, то ли уже плохо соображал, что происходит вокруг, то ли его зашкалило от страха, но он заорал:

— Охрана!

И такова была сила привычки, что двое «голубых» каким-то образом решились, сунулись было вперед, но ненадолго. Одному подставили ножку, и он едва не упал, его подхватили и втолкнули назад в рядок гэбэшников. Второго вообще так двинули прикладом в спину, что грохот его падения на холодный асфальт заглушил даже ропот толпы. Парень больше не двигался. Других желающих слушать Борщагова не было.

Райкомовский секретарь теперь выглядел как большой, нелепый цыпленок, попавший под шпоры закаленного в боях петуха. Он огляделся, в его глазах светился страх.

— Да как же так можно, товарищи?..

— Когда ты, гнида, свои подштанники стирал в воде, а у нас дети умирали — мы тоже были товарищами?.. — спокойно проговорил Квадратный, подошел к нему и толкнул к стене. Потом быстро, но твердо, как и положено солдату, подобрал автомат с плеча, положил руку на затвор.

— Стойте!

Это опять был бородач. Он поднял обе руки, и вдруг Ростик понял, что стрельба в самом деле может оказаться ошибкой, если этот человек так думает. Почему так было и что это был за человек, Ростик не знал.

— Не нужно пачкаться об этих… Иначе мы возьмем на себя грех больший, чем каждый из нас может вынести. Они были поставлены властью, не теми людьми, которым мы доверяли, а властью, понимаете? И они так привыкли, они не понимают даже, какое преступление совершали…

— Да кто ты такой? — спросил парень с автоматом. — Прямо как блаженный какой! — Он оглянулся на Квадратного, на Ростика, на остальных своих друзей, с которыми пришел в это здание.

— А я и есть… — Бородатый выпрямился, выровнял сбитое в крике дыхание. — Меня зовут отец Петр. Рукоположен…

Толпа зашумела. Но женщины, те, которые рвались вперед и от вида которых даже у Ростика застыла кровь, успокаивались. Хотя многие еще трясли кулаками в воздухе, что-то требовали или просто хотели понять, просили, чтобы им объяснили… Ростик стал приходить в себя. Ему уже в самом деле не хотелось участвовать в убийстве этих…

Да, они были сволочами, но они в самом деле не понимали, что творили. И может, им следовало дать еще одну возможность понять этот мир? В этом заключалась бы какая-то более убедительная доля справедливости, чем в автомате, который старшина Квадратный все еще держал перед Борщаговым.

Внезапно вперед выступил Кошеваров. Лицо его перекашивала судорога, рот от крика съезжал набок, но он почему-то был тверд и уверен в себе.

— Люди! — заорал он. — Да, получилось плохо. Мы… плохо рассчитали наши возможности, многого не учли… В итоге, потеряли людей, и их теперь не вернуть. Но я знаю, все равно кому-то придется печь хлеб, развозить его по домам и больницам, придется подсчитывать запасы, находить лекарства. Я предлагаю…

Если и есть человек, который думает тут о деле и не злобствует, так это именно Кошеваров, решил Ростик. Странно, оказывается, не все они гады. Если его не пристукнут по злобе, он может оказаться лучшим из тех, кто сейчас готов работать на город.

Толпа вновь качнулась вперед. Каждый орал свое, получалось не очень понятно, но впечатляюще:

— Сволочи, гады ползучие!..

— Детьми заслонились, как в войну, а сами!..

А кто-то голосил и вовсе непонятное:

— Людоеды, ведь человечиной в своих райкомах привыкли кормиться!..

Но вперед уже не рвались. Отец Петр стоял чуть сбоку, повернувшись лицом и к толпе, и к начальникам, и к солдатам с голубыми погонами. Он смотрел на людей, и в глазах его была такая скорбь, такая мука и жалость, но и такое понимание, что Ростику захотелось подойти и спросить его: что он на самом деле обо всем этом думает? Но не подошел, постеснялся.

Тем временем в первые ряды пробился Рымолов. Он был грязен, как и большинство людей на этой площади. Но его, непонятно почему, даже грязь делала каким-то возвышенным и — как ни странно — спокойным. Он вытолкался вперед, поднялся на ступеньки и заговорил. Голос у него был не самый громкий, но он выделялся, как выделяется голос хорошего актера в любой, самой шумной толпе.

— Друзья!.. — Он поднял голову, и шум стал затихать. — Сограждане! — Удовлетворившись полученным эффектом, профессор стал оглядывать толпу, так он делал, наверное, читая лекции. — Я предлагаю все-таки не казнить этих людей. Да, они замараны подлостью, но это была подлость всей системы целиком. Если мы расстреляем их, сами станем как они. Ведь они всегда были готовы стрелять в нас, не так ли?

— Что делать-то? — прокричал уже знакомый мужской голос.

На этот раз Ростик разглядел крикуна и почти не удивился, когда обнаружил, что это был тот самый языкастый каменщик, который у них в подвале замазывал трещины, пробитые крысами.

— А делать ничего особенного не нужно, — уверенно сказал Рымолов. — Их следует отпустить. И запретить им на десять, скажем, лет занимать начальственные посты в городе. А руководство следует выбрать — как делает это любая демократия, кроме советской.

— Вот тебя и выберем, — крикнул кто-то из женщин. — А ты потом…

Ростик не расслышал, что будет, если Рымолов зарвется и станет как все прежние вожди.

— Тогда переизберете меня, — предложил Рымолов на всю площадь. Он подумал, постучал ногой по холодному, заснеженному асфальту. — Обещаю, первое, что сделаю, повешу вот тут на площади вечевой колокол. И каждый, кто что-нибудь узнает про меня или кого-нибудь из начальников скверное, придет, постучит и скажет, в чем его претензии. Справедливо?

Толпа зашумела. Теперь в ней уже не было агрессии, хотя злость еще оставалась.

— Наши предки всегда так жили, — вдруг сказал отец Петр. — И мы так будем жить. Нас немного осталось, — неожиданно добавил он, видимо, считая эти слова аргументом. Толпа вдруг стала расползаться, кто-то из задних рядов уже проталкивался наружу, чтобы отправиться домой.