Живые люди - Яна Вагнер

Я сжала в кулак свою жалкую ладонь, стукнула дверцу бедного «лендкрузера» и в этот самый момент щекой, плечом, половиной тела почувствовала чужой внимательный взгляд.

– Хочешь, прокачу? – предложил Анчутка, тихо-тихо, в самое ухо, так, что было слышно только ему и мне, и никому другому. – Или давай за руль садись. А?

И мне сразу же стало мучительно стыдно и этой своей дурацкой безадресной злости, и того, что этот посторонний мужик истолковал её совершенно иначе.

– Не надо, – отказалась я. – Зачем? Дизеля мало осталось, и потом, Лёне будет неприятно.

– Это моя теперь машина. – Анчутка больше не понижал голоса. – И мне насрать, кому там приятно, кому нет.

– Это тебе насрать, – сказала я, радуясь тому, что у беззубой моей ярости появился, наконец, одушевлённый адресат (какого чёрта он говорит мне «ты», а я которую неделю аккуратно ему «выкаю», с какой стати мы вообще стараемся быть вежливыми, воспитанными столичными девочками, когда нет уже никакого смысла в этой вежливости и столицы тоже никакой уже нет). – Не поеду я никуда.

И отвернулась – с облегчением, и увидела, что прицеп пикапа за это время успели доверху загрузить стропилами, шиферными ломкими листами, что папа с Серёжей, стоя на подножках, уже прикручивают к верхнему багажнику всякую мебельную мелочь. Я пошла к ним, чтобы быть рядом, когда эта неустойчивая, шаткая конструкция сдвинется с места и поползёт через замерзшее озеро к нам, на остров, и услышала, как бесстыдно рокочущий двигатель «лендкрузера» захлебнулся и умолк у меня за спиной. Так тебе и надо, подумала я, подожди. Может быть, ты и протянешь дольше других – но помнишь? Регулярная замена масла, качественное топливо, импортные запчасти и хорошие дороги – ничего из этого тебе не светит, у тебя нет шансов, даже и не надейся.

Когда пикап, радостно урча, пропахал рыхлый прибрежный снег, смял торчащие повсюду чёрные обмороженные сорняки и двинулся к острову, медленно, осторожно, с хрустом вгрызаясь в лёд шипованными колёсами, все мы направились следом, провожая его неторопливое продвижение вперёд, как почётный караул. То, что эта большая, серебристая машина ожила и снова служит нам, без сомнения радовало всех, кроме меня: казалось, застрянь он, заскользи, забуксуй посреди этой гладкой слепящей пустоши – они впрягутся, упрутся в него плечами и дотолкают до цели, и только я шагала следом, в самом конце, слушая бьющуюся в ушах единственную мстительную мысль: один из десяти, еще девять раз – и всё. И тебе конец.

После третьего рейса, доставившего на остров разобранную веранду с перилами, составленными из круглых сосновых балясин, и раскладной диван, папа, задыхающийся, побледневший, объявил: «ну, хватит цыганским табором за машиной бегать, два километра туда, два – назад, только задерживаем всех. От нас, девочки, куда больше пользы здесь», – и следующие два часа мы растаскивали, сортировали поспешно сваленные в кучу стропила, отшлифованные и покрытые лаком доски пола, освобождая место для брёвен – тонких, длинных, угрожающих занять весь наш крошечный, свободный от деревьев и камней пустырёк. Перекладывая желтые чистые доски, уворачиваясь от торчащих гвоздей, раздражаясь от усиливающейся тупой боли в пояснице, каждую минуту из этих двух долгих часов я чувствовала только иррациональный, комком застрявший в гортани тоскливый гнев, не дающий ни дышать, ни разговаривать; я схожу с ума, я точно схожу с ума, иначе нельзя объяснить, в какую бездонную дыру провалилась вдруг осторожная, только что народившаяся радость от того, что этот кукольный, маленький, свежий дом уже почти полностью наш.

Можно было сколько угодно наблюдать с края мостков за тем, как небыстро, размеренно переползает ледяную поверхность озера мощная машина, делая в последней трети повторяющегося своего маршрута большую дугу в том месте, где толстый полуметровый слой льда покрывала беспорядочная сеть наших неумелых рыболовных лунок; как волочится за ней плотная, долгая, туго обвязанная веревками связка брёвен, похожая издали на гигантскую пачку спагетти; как слаженно и быстро набегают при малейшем препятствии – поправляя, подвязывая, подцепляя деревянными баграми – три знакомых темных фигурки, бегущие за машиной, и благодаря их усилиям движение это не прекращается. Можно было даже расслышать негромкое мурлыканье мотора, работающего на пониженных оборотах, – только торчащему в горле тревожному, ноющему сгустку не было почему-то до всего этого никакого дела.

– Поднажать бы, – озабоченно сказал Андрей, в очередной раз выбираясь из кабины пикапа, чтобы помочь остальным распутывать, развязывать, растаскивать по одному увесистые обструганные венцы, покрытые теперь, после столкновения с шершавым колючим льдом, свежими царапинами и заусенцами, – лампочка горит уже, топлива осталось всего ничего, черт знает, на сколько ходок нам еще хватит. Нам ещё бы литров пять – но не просить же этих?

– Да в жопу их, – весело, зло рявкнул Лёня, взмокший, источающий ровный густой жар, вытирая лоб изодранной в кровь ладонью, – почку им, что ли, продать за эти сраные пять литров? Побольше брёвен завяжем в следующий раз – ходки за две управимся, не больше. Там осталось-то штук двадцать, Андрюха, и всё.

– Стемнеет скоро, – подхватил Серёжа, уставший, с чёрными кругами под глазами, глядя поверх чёрных еловых верхушек, – хорошо бы сегодня закончить, а?

– Закончим, – засмеялся Андрей, – мне бы только машинку потом еще успеть на берег переправить.

Глядя им вслед, когда они, вымотанные, торжествующие и упивающиеся давно забытой созидательностью простых и честных мышечных усилий, направленных не на ежедневное безрадостное выживание, а на что-то другое, новое, осязаемое, погрузились в тёплый пикап и покатили назад, за последней частью расплетённых накануне, разъятых стен нашего будущего дома, ожидающих своей очереди по другую сторону окружившего игрушечный наш остров громадного, спящего, застывшего аквариума, я подумала с завистью, что тоже, чёрт возьми. Тоже хочу – так. Принять участие, примерить на себя эту радость, чистую, простую, не омрачённую дурацкой и смутной необъяснимой тревогой; хочу увидеть своими глазами, как последняя кучка одинаковых бездушных кусков древесины – которые потом соединятся и вырастут вверх, принимая в себя оконные коробки, дверные панели и укроются крышей, под которой мы станем жить, наконец, как-то иначе, по-другому, – поволочётся по льду, повинуясь натяжению синтетического автомобильного троса, послушная законам Ньютона, мёртвого так же бесповоротно, как мой – или даже Мишкин – школьный учитель физики. И может быть, если я увижу, как это происходит, то смогу проглотить, наконец, этот жуткий безнадёжный комок, перекрывающий мне воздух.

Я не сказала никому ни слова – просто спрыгнула с мостков и зашагала по льду, думая: два километра пешком займёт у меня минимум полчаса, – за это время они успеют и подтащить, и связать тяжелые нижние венцы, и наверняка уже двинутся мне навстречу; я, скорее всего, застану их где-нибудь посередине, на полдороге, так что смогу только вообразить оставшуюся на том берегу пустоту, вытоптанную, смятую, усыпанную древесной стружкой; ну и что, главное – я буду свидетелем, я получу право сказать себе – я была там, я видела начало и конец, и может быть, я сумею почувствовать то же, что и они.

– Анюта! – крикнул папа мне в спину. – Ты куда? Аня!

Но обернуться сейчас, увязнуть в объяснениях означало бы только разрушить хрупкий импульс, толкающий меня вперёд. Ледяной, жгучий ветер впился мне в щёку, нырнул за ворот куртки, лизнул позвоночник. Я замёрзла, я устала, я хочу это видеть, я должна.

Пес, вынырнувший из ниоткуда, потрусил рядом, тесно прижимаясь к моей ноге, приноравливаясь к моей скорости, неохотно, испуганно, а позади уже слышен был торопливый скрип шагов – они все пошли за мной, оставив на берегу только папу и детей, не спрашивая ни о чём, не окликая, быстро, почти бегом, мои девочки, мои девочки, мои девочки.

Мы бежали навстречу неспешно ползущему пикапу, уже отчетливо различимому в ослепительной, сражающейся с надвигающимися сумерками белизне, бежали тяжело дыша, не тратя сил на разговоры, не глядя друг на друга, но как бы мы ни спешили, поравняться со встречной медлительной процессией нам удалось только в последней трети, перед самым поворотом, там, где предшествующий десяток точно таких же, как эта, медленных, проверенных ездок оставил на истерзанном льду глубокую изогнутую борозду, огибающую плавной дугой финальный отрезок, исколотый множеством неумелых, глупых дырок, проверченных нами в попытке добраться до чёрной, холодной озёрной воды и выцарапать из неё скудную и тощую зимнюю добычу.

Мы всё ещё бежали, когда двигатель пикапа зачихал, задёргался, сообщая нам о том, что топливо, наконец, закончилось – раньше времени, раньше, чем мы ожидали, и пикап свернул с проложенной, процарапанной колеи напрямик, напролом, сквозь кривую, хаотичную гущу торчащих из-подо льда корявых замороженных деревянных костылей; когда Серёжа, бегущий следом за двигающейся теперь рывками связкой тяжелых перехваченных веревками брёвен замахал руками, закричал «стой, Андрюха, стой!». Мы ещё бежали, когда Лёня, красный, распаренный, с раззявленными полами зимней куртки, хлещущими за широкой его спиной, как неудачные, неспособные к полёту крылья, вцепился вдруг в самый хвост ярко-жёлтого синтетического троса, словно пытаясь остановить на полном скаку механическую тягу ста сорока трёх неживых, запертых под капотом лошадей; когда оба они, безнадёжно отставшие на три, пять, десять метров, захлебываясь, надсадно заревели в унисон – «дверь, дверь открой, твою мать, открой дверь!»; и потом, когда вокруг уже трещало и хрустело, когда, казалось, сам воздух взорвался, безжалостно вминая внутрь наших заледеневших ушей хлипкие барабанные перепонки, когда тесная паутина трещин разбежалась во все стороны из-под шипованных беспомощных колёс, когда толстый, как бетон, лёд начал выламываться громадными материковыми кусками, когда вокруг покосившегося, неловко задранного пикапа неожиданно вспухло, выпятилось, намокая и делаясь прозрачным, как намокшая промокательная бумага, огромное серое пятно, – мы ещё бежали.