В тени Петра Великого - Андрей Богданов

Второй составляющей корня российских государей было крещение Руси Владимиром Святым, третьей — венчание Владимира Мономаха венцом константинопольского императора. Непосредственно в связи с этим Алексей и патриарх Иосиф в два голоса характеризовали достижения Михаила Романова, который: 1) сохранил крепкое благочестие и веру; 2) устроил всем православным покой, тишину и благоденствие, благодаря чему страна при нем процвела свыше «всех великих государств»; 3) прославил свое имя среди всех великих христианских и мусульманских государей, так что друзья и недруги пожелали с ним мира, а многие народы вошли ему в подданство.

Дважды повторяемая в чинах венчания Алексея и его детей Молитва Филарета сделалась еще воинственней — слава и распространение царства во вселенной связано в ней с победой над врагами и покорением народов, хотящих войны. В чине Федора Алексеевича в этом контексте восхваляется его отец Алексей — хранитель веры, защитник Церкви, хозяин государства и крепкий победитель врагов, имя которого было страшно и славно во всем мире. Так же потом в чине Ивана и Петра славился царь Федор.

Именно такими должны были быть самодержцы, претендующие на обладание вселенной, наследники Первого и Второго Рима. Но этого оказалось недостаточно! Третий Рим — Москва — считался нерушимым потому, что это было земное царство Христа. В поучении царям со времен Ивана Грозного неизменно утверждалось, что самодержец избран Богом замещать его земной престол. Царь своей душой отвечает перед Богом за спасение душ подданных. В свою очередь патриарх всегда уподобляется пророку Самуилу, через которого Бог избирает Давида «в цари над людьми» (некоторые отклонения в чине Федора Ивановича не прижились в последующих чинах).

Но Российское царство, даже возведенное к потомку императора Августа Рюрику и наследуемое по своему собственному чину, имело недостаточно священный, сакральный характер, что явственно обнаружилось после нововведений в чине Алексея Михайловича. При огромном значении церемонии венчания это не могло не быть учтено самым тщательным образом. Литература о мировых монархиях была ко времени венчания Федора Алексеевича проработана в Посольском приказе и соотнесена с российскими реалиями.[255] Родовое начало царской власти не отвергалось, но уступило первое место ее божественному происхождению.

Необходимые элементы сакрализации, как справедливо заметил Е. В. Барсов, были найдены при обращении к чинам венчания византийских императоров. Кроме того, патриарху, роль которого подчеркивалась и его громогласными распоряжениями, и похвалами ему со стороны Федора Алексеевича, было вменено в обязанность в нескольких пристойных случаю речах (сочиненных в Посольском приказе) явственно и четко подчеркнуть божественную основу власти российских государей.

Наконец, изменилась сама формула царского венчания: Федор Алексеевич короновался прежде всего «по преданию святой Восточной церкви», и лишь затем — «по обычаю древних царей и великих князей российских». Во избежание недопонимания, новая формула повторялась в чине Федора Алексеевича трижды (а в чине Ивана и Петра — пять раз). Глубинное соотношение царской и патриаршей власти не изменилось: патриарх являлся при венчании служебным лицом. Зато Российское самодержавное царство стало на самом высоком официальном уровне Российским православным самодержавным царством. Идеологическое обоснование власти московских государей было приведено в соответствие с имперским статусом новой России, отстаивавшемся ее правительством на международной арене.

Царство и священство

Личные отношения Федора Алексеевича с патриархом Иоакимом чем-то напоминают роли, сыгранные ими на церемонии царского венчания. Патриарху демонстрировалось максимальное почтение и в вопросах, относящихся к его компетенции, государь шел на уступки, которые, может быть, были для него болезненны. Так, почти сразу по вступлении на престол молодой царь выдал на расправу патриарху духовника своего отца Андрея Савинова (которого Алексей Михайлович упорно не выдавал). Вскоре Федору Алексеевичу пришлось распорядиться об ужесточении содержания в ссылке бывшего патриарха Никона, которого он лично глубоко уважал — но так требовали Иоаким и освященный собор, боявшиеся властолюбивого старца даже в заточении.[256]

Именно светские власти, по настоянию духовных, преследовали по всей стране раскольников, завершив превращение этого прежде элитарного явления в массовое движение. От центральной власти исходили распоряжения о конфискации в церквах и монастырях древних пергаменных церковнослужебных книг, о заведении дел против раскольников.[257] Федор Алексеевич не помешал Иоакиму издать патриарший указ, запрещающий чиновникам государя требовать от священнослужителей нарушения тайны исповеди. Но царь потребовал, чтобы Иоаким запретил всему духовенству изготовлять вино и обязал духовных лиц покупать его в казенных учреждениях. Характерна формула последнего распоряжения: «патриарх… слушав великого государя указа… указал» (№ 862).

В таком остром вопросе, как церковные имущества, Федор Алексеевич, не без некоторых колебаний, придерживался буквы закона (впрочем, достаточно сурового к Церкви). Хотя по традиции он "утверждал жалованные грамоты, данные до Уложения 1649 г.,[258] в том числе некоторые тарханные (закрепляющие иммунитет церковных владений),[259] государь подтвердил вместе с боярами и указ от 1 марта 1672 г. об отмене тарханных грамот (№ 699, 9 августа 1677 г.). 9 сентября 1677 г. боярским приговором был подкреплен запрет большинству монастырей приобретать земли в Диком поле, несмотря на нужду в его освоении (№ 705).

Федор Алексеевич специально дважды запрещал сибирским архиереям и монастырям покупать, брать на оброк, принимать по вкладам или в залог деревни, земли и угодья.[260] Защита интересов казны простиралась в данном случае до мелочей. Например, 30 августа 1678 г., рассердившись на невыполнение сибирским духовенствам запрета на приобретение земель (ср. № 731), государь велел не давать духовным лицам ямских подвод на Сибирской дороге — а то-де их чиновникам не хватает.[261]

В делах, относящихся к его ведению, государь бывал непреклонен и в большом, и в малом. Так, при экстренных денежных сборах все церковные имущества неизменно облагались без изъятия в большем размере, чем государственные, дворцовые и частновладельческие. Патриарх Иоаким был известен симпатией к Нарышкиным и царевичу их крови Петру. Федор Алексеевич тоже любил своих братьев, имена которых уже довольно давно писались в грамотах вместе с царским именем. Однако после воцарения он запретил даже тосты за царевичей у стола самодержца и издал специальный указ о неписании их имен в грамотах и челобитных.[262] Такое воспоминание родового начала не соответствовало его представлению о самодержавии.

Вопреки грекофилии Иоакима Федор Алексеевич разнообразными способами проявлял свое неблаговоление к грекам. И наоборот — вопреки яростному сопротивлению патриарха простер свою поддержку просвещению до открытия бесцензурной Верхней типографии, училища Медведева и утверждения «Привилегии» Академии. Впрочем, не благоволя к современному греческому духовенству, являющемуся на Русь за милостыней, Федор Алексеевич не забывал о византийской традиции, к которой обращался еще в чине своего венчания. В росписи новых государственных чинов (против которой выступил Иоаким) первый боярин как глава Расправной Золотой палаты был уподоблен византийскому «доместику фем», дворовый воевода — «севастократору» и т.п.

Византийская традиция, при разделении функций светской и духовной власти, подразумевала безусловное первенство самодержца, защитника, гаранта и расширителя благочестия. Эти свои функции Федор Алексеевич принимал безусловно. На тяжелых переговорах о мире с Речью Посполитой, когда поляки грозили войной, а под Чигирином шли решающие сражения, он отказался даже говорить, если не будет снята статья о допущении в России католического богослужения. Федор Алексеевич соглашался обсуждать судьбу Киева, Смоленска и других земель, но о вере «царь сказал, чтоб и помину не было!».[263]