Тристания - Марианна Куртто

Теперь женщина получит все обратно, если только протянет руку.

Но ее рука ровно лежит на столе и не двигается.

Джон

— Ларс? — слышу из-за двери, когда они думают, что я ничего не слышу.

Они думают, что я в своей комнате, занимаюсь своими делами и молчу. Я и вправду молчу, но это не означает, что я закрылся: я просто слушаю, смотрю и расставляю по порядку все услышанное и увиденное, после чего надеюсь, что порядок не нарушится снова.

Я не верю своим ушам, потому что мама никогда не произносит имени отца.

Мы научились жить не произнося его имени, научились еще тогда, когда были дома и полагали, что иначе жить нельзя. Но мы жили, день ото дня пустота в душе сжималась или заполнялась другими делами, а потом мы оказались тут и встретились с новыми людьми, огромным количеством людей, которые произносят разные слова — кто приветливые, кто плохие.

Оливер часто навещает нас и показывает нам город. Он водил нас в бассейн, где женщины в маленьких цветных костюмах ходили вдоль бортика, а мужчины смотрели. Когда женщины, мужчины и дети плавали в бассейне, мне казалось, что я вижу перед собой громкоголосых белокожих рептилий. Было трудно поверить, что палящее над бассейном солнце — это то же солнце, что и дома; было невозможно поверить, что мама — это мама, когда она сидела с голыми ногами на полосатом матерчатом стуле и пила через соломинку оранжевый напиток.

Он хочет встретиться с вами.

Завтра.

Я чуть не запрыгал от счастья.

Отец возвращается!

Мы рассмотрим звездную карту до конца!

А сейчас я стою за дверью и безуспешно пытаюсь представить себе отца, его ноги на этом пыльном ковре, шершавость его рук, его голос, звука которого я не помню.

Еще я не помню его запаха: я могу передать его словами, но слова — это неправда, в отличие от аромата цветов или вида маминых дрожащих рук в тот день в парке. Или очков Оливера, которые вечно перебираются с переносицы на лоб.

Мама открывает кухонную дверь, видит меня и пугается. Она сердится в первый раз с тех пор, как я вернулся к ней: она опять привыкла ко мне, она недовольна мной, потому что, хотя я молчу, это не мешает мне быть там, где не следовало бы.

— Джон, что ты тут делаешь? — спрашивает она.

Ее глаза выглядят нечеткими, будто их занавесили марлей.

Лиз

Лиз стоит в дверном проеме и смотрит на лицо сына, которое напоминает лицо Ларса: те же соразмерные черты, тот же дерзкий взгляд и круглые торчащие уши, простое прямоугольное лицо.

Сын пошел в отца не только внешностью, но и манерой говорить: его голос звучит похоже, он делает в речи такие же длинные паузы, которые подчас оказываются финальными.

Сын молчит. Как будто его лишили языка.

Лиз поворачивается в сторону кухни, видит склоненную голову, потемневшую от пота шею, и внезапно ей кажется, что кто-то взял ее сердце в руку и сжал его.

Оливер водил их в бассейн, хотел порадовать их, показать им бассейн с поручнями, которые поднимались из воды, точно подъятые луки.

Лиз и Джон не решились спуститься в воду вместе с остальными посетителями.

Они сидели на террасных стульях и смотрели за бассейн на море, которое выглядело таким неправдоподобно ярким, что Лиз подумала: наверно, где-то в открытом море стоит большая белая машина, которая тщательно полирует волны, и только после этого они подплывают к берегу чистой бахромой.

Лиз нравилось, как мужчина смотрит на нее: с желанием и в то же время нетребовательно. Мужчина не подходит слишком близко, не пугает, — он подошел близко лишь однажды, на лестнице, вечером того дня, когда они ходили в бассейн.

Мужчина терпел молчаливость ее сына, не волновался из-за того, что мальчик всегда выглядел так, словно витает в облаках. Вот и в бассейне, когда сын помешивал сок соломинкой, но забыл выпить его до конца, мужчина сказал: «Ничего страшного, этот сок уже нагрелся, возьмем другой» — и улыбнулся так, что Лиз, а следом и Джону захотелось улыбнуться в ответ, и вскоре они сидели и улыбались все вместе, а Лиз чувствовала на нёбе кисловатый цитрусовый вкус.

Чувствовала полированные волны на пальцах ног и гладкое покрывало неба над головой.

И вот теперь в ее жизни снова возникает Ларс, и все тяготы, связанные с ним, с новой силой прилипают к рукам Лиз именно в тот миг, когда она только начала разжимать пальцы, исстрадавшиеся от этого многолетнего груза. Разве она недостаточно долго таскала эти тяготы в своих руках? Разве не имеет права порхать вдоль бортика бассейна легко, как бабочка?

Но Ларс приезжает, он уже здесь.

Если он надеется на прощение, об этом не может быть и речи.

Если на любовь… Лиз не знала, осталась ли в ее душе любовь, которой она могла бы делиться. Она считала, что любовь слишком сложна, или, возможно, слишком сложны поступки, на которые люди идут ради нее, все те ужасные поступки, к которым любовь подталкивает людей, после чего они уже не чувствуют своих рук.

Как же Лиз не хватало того ощущения, когда они сплетались воедино: мир словно бы превращался в мягкую землю.

Но в день извержения вулкана мужа не было рядом с нею.

Ларса там не было, Оливера тоже, и ни одному из них не понять чувств Лиз, ведь они не видели, как гора сходит с ума, остервенело плюется желчью и выдавливает из бока своего единственного сына.

Сын у Лиз тоже был, но и его она не удержала рядом с собою. Она уснула в той хижине, чувствуя тепло сына рядом с собой, а когда проснулась ночью, то почувствовала другое тепло и решила, что это тепло ее сына.

Как она могла ошибиться?

Сын снова молчит и находится не там, где следовало бы.

На кухне сидит рухнувшая глыба.

Затем глыба встает, подходит к Лиз и желает сил. Не прикасается, не смотрит, прячет глаза от взгляда Лиз, точно от внезапно зажегшегося яркого света.

Когда Оливер уходит, в ушах Лиз еще долго раздаются его шаги и слова: твой муж. Как странно они звучат. «Как наивно было считать, что Ларс принадлежит мне, — пеняет себе Лиз, — что он принадлежал мне еще в те времена, когда я знала, чем он занимается в течение дня, знала, как он выглядит, когда спит: он выглядел как тюлененок, потерявший мать».

Этой ночью Лиз спит одна: