Тристания - Марианна Куртто

Лиз

Три недели спустя

Лиз одета в слишком длинное платье из слишком плотной ткани.

Она сидит в парке, чувствует, как пот течет по телу, и представляет его себе в виде молочно-белых капель мороженого, которые стекают по руке сына.

Или в виде воды вдоль берега в те минуты, когда мимо острова проходил корабль и она пыталась прыгнуть.

Ей не дали упасть.

Джон слизывает с вафли последний подтаявший кусок. Вытирает рот ладонью и показывает матери свои липкие руки; Лиз достает из сумки носовой платок. Им с сыном необходимо быть чистыми, незапятнанными, сделаться такими же, как прочие люди в этом парке, и тогда им позволят остаться.

Нельзя сказать, что Лиз всей душой полюбила этот город и не скучает по тем, кого увез корабль, — конечно, она скучает, она тоскует по их жестам, которые были ее жестами, по улыбке, которая осталась на ее губах. Но при этом она не сомневается, что приехала домой.

Джон встает и идет к мусорной урне. Лиз не понимает сына: зачем он спрятался? Зачем покинул мать и полез в пещеру один в такой день, когда любой на его месте руками и ногами вцепился бы в другого человека?

Лиз полагала, что знает своего ребенка, но, оказывается, знала его лишь отчасти.

Теперь ребенок возвращается к матери, улыбается ей; в городской одежде он выглядит чистым и собранным. Тревожный запах моря уступил место запаху земли и травы.

Вскоре Лиз видит мужчину, который выходит из-за фонтана и приветственно машет рукой. Лиз машет ему в ответ, и внезапно ей становится легче дышать, как будто невидимый дождь только что прополоскал воздух и вымыл из него всю духоту.

— Здравствуйте, — заговаривает мужчина, приближаясь к ним. — Как сегодня ваши дела?

— Хорошо, спасибо, только очень жарко. Словно мы в Африке.

Мужчина улыбается.

— Хотите мороженого?

— Спасибо, — отвечает Лиз, — но сын уже съел одно, а мне не нужно.

— Еще как нужно! Какой вкус вам нравится?

— Не знаю… Никогда не пробовала.

— Не пробовали?! Ну, тогда сейчас самое время.

Мужчина убегает к киоску, прежде чем Лиз успевает что-то сказать.

Снова с шеи на спину ползет пот, он щекочет. Лиз прислоняется к спинке скамейки.

Спустя несколько минут мужчина возвращается с двумя порциями мороженого.

— Я купил мальчику еще одно, — поясняет он. — Такой смельчак этого точно заслуживает.

Лиз благодарит и думает о том, что мужчина прав: Джон — отчаянно смелый мальчик; Лиз не понимает, как у нее мог вырасти такой сын. А еще она не понимает, почему мужчина просто не присядет на скамью и не поделится новостями, которые принес.

Мужчина присаживается.

— Тут такое дело… — начинает он, и Лиз тотчас настораживается. — В Англии очень обеспокоены происходящим. Власти спешно ищут место, где вас могли бы разместить. В смысле, не вас, я хотел сказать… что место нашлось. Старая военная база, нечто вроде маленького поселка. Там хватит жилья для всех. И для вас тоже, если вы желаете поехать.

— Но… — говорит Лиз и ощущает, что скамейка закачалась.

— Но если вы желаете остаться? Да, я задал этот вопрос от вашего имени. Вы можете и дальше жить в квартире. Однако через некоторое время за нее придется вносить арендную плату. Вам понадобятся деньги. Понимаете?

Кивая, Лиз замечает, что забыла о мороженом, которое тает и течет по ее рукам, трясущимся от облегчения.

— Клубничное, — произносит мужчина, указывая на мороженое. — Попробуйте. Обдумайте всё и потом сообщите о своем решении.

Лиз ест мороженое, ощущает во рту холодное утешение и кажется себе смешной, когда высовывает язык.

Слышит, как ее сын произносит:

— Мама хочет остаться.

16

Кейптаун, декабрь 1961 г.

Джон

— Мама хочет остаться, — сказал я тогда в парке. А вообще я разговаривал мало.

Людям трудно выносить молчание, но в моем случае они мирятся с ним, считая, что у меня травма и что на меня нельзя давить. Хотя вообще-то я с малых лет больше молчал, чем говорил.

На Тристане, когда мы с Сэмом искали еду, мы играли в морских пиратов. Притворялись, будто остров нам чужой и мы не знаем людей, которые там живут: так нам было легче есть их хлеб, спать в их кроватях и не тосковать по ним, хотя мы все равно тосковали.

Мы смогли догнать их.

А Берт не смог.

Мы не говорили о нем, это было невозможно, слова были слишком маленькими, и мы играли, пусть не очень хорошо, но все же.

Гора замолчала, птицы улетели, а собаки — в том числе та, что была со мной в яме, — одичало расха живали по дорогам поселка. Затем, ведомые голо Дом, они забрались на гору. Больше мы их не видели.

Безжалостно яркая весна давила на наши головы, и ей не было дела до того, что на острове остались только двое, что сейчас груз этого слепящего света, который прежде распределялся на две с лишним сотни людей, несем лишь мы с Сэмом.

Мы смастерили наглазники.

Перелезали через стены и заборы, и я забирался на все деревья, на которые раньше забираться было запрещено.

Сэм не разрешал мне только одного — прятаться. Мы держались вместе, меняли дома, рылись в шкафах и искали утешение в вещах: перебирали принадлежности для шитья, старые конверты от писем. Дни проходили за днями, собачий вой по ночам не давал забыться, и мы лежали без сна в потной темноте.

Однажды утром Сэм увидел корабль.

Он встал у окна в наглазниках набекрень и смотрел на меня единственным видимым глазом.

— Корабль, — только и сказал он.

И мы стали ждать.

Мы знали, что спасены: нас поднимут на борт, нас будут кормить, нам дадут новые носки, и нас будут любить сильнее, чем прежде, потому что мы выжили, хотя находились на шаг от смерти.

— Но ведь мы все находимся на шаг от смерти каждую секунду своей жизни, разве не так? — спросил я у Сэма, а он уставился на меня со странным выражением на лице.

На третий день мы почувствовали, что ветер меняется.

С того дня, как мы увидели корабль, мы жили в моем родном доме (Сэм прибрал кровать, смыл с нее вонючую серость). И вот на третий день мы почувствовали изменение. Посмотрели друг на друга, затем на флюгер во дворе: он указывал в том направлении, которое мы уже угадали.

Придя на берег, мы смотрели на лодку, мечущуюся по волнам, и думали: да не так же! Ну почему они так неправильно гребут?