Легендарь - Александр Силецкий

— Да что вы из меня посмешище-то делаете?! — возмутился Фини-Глаз.

— Нет, — убежденно сказал Крамугас, — и вовсе не посмешище. Это плохое слово. Я вас просто… идеализирую! Нахожу типическое, славлю прекрасное…

Фини-Глаз склонил голову набок и с великим сожалением посмотрел на Крамугаса.

— Где это вас к таким замашкам приучили? Просто поражаюсь! С виду — вроде бы приличный человек…

— Нигде! Это — врожденное. Я сам дошел до этого, нутром почуял, — не без гордости ответил Крамугас. — Классики — мои учителя!

— Оно и видно, — покивал Фини-Глаз, смачно сплюнув в распахнутое окно. — Еще цитировать начните… Задатки — будь здоров! Учителя… Чувствуется школа! Только… зачем же врать? Да еще так беспардонно… Фу! Я понимаю: где-то, что-нибудь, чуть-чуть перегнуть — ладно, сам не без греха, но надо же и чувство меры знать!

— Что велят, то и делаю, — насупился Крамугас. — А как — уж извините! — мне не объяснили. Ошибки бывают у каждого. Но, чтобы ученик не ошибался, его надо поощрять. Тогда будет стимул учить все назубок… И, главное, насколько я соображаю, важен нестандартный подход ко всему, выявление сути вопроса — чтоб виделось доброе, чистое, вечное… Широта охвата нужна! И положительный пример!

— Да, бедный-бедный мальчик!.. — сокрушенно вздохнул Фини-Глаз. — Совсем вам голову заморочили в этих самых школах, дурачков прилежных лепят. Уж в каких передрягах я бывал, а все же… Что за времена настали!.. Ну, валяйте, охватывайте по всем фронтам! Сочиняйте, черт вас побери!

Крамугас воспрянул духом, вскочил с кресла и, отложив на стол диктофон, победоносно принялся вышагивать по веранде.

— Значит, так… — громко и решительно заявил он, вновь ощущая себя на коне. — Все отставить! Прошлое — для будущего — делаем сейчас. Никаких путевок, никаких пари в трактире и никаких Архимедов. Лучше — по-другому, благородно: вы не могли нарушить клятву, данную себе еще в далеком детстве! Ясно? И тогда из подручных материалов вы сами смастерили копию древней ракеты! Так сказать, действующий вариант…

24. ПОВСОНАЦ

Наконец-то в городе началась паника. Войну, правда, никто словом не поминал, как, впрочем, никто и за мир особенно не ратовал, однако паника была настоящая, бодрящая, с неистовой суетой и воплями тысяч экзальтированных граждан.

А тут, к вящему восторгу заскучавших обывателей, еще и Церковь встрепенулась…

«Только темный народ, погрязший в невежестве, мог позволить втянуть себя в искушенье благоденствием!» — во всеуслышание заявил ее духоводитель.

И то ему было словно невдомек, что этот темный народ, погрязший в невежестве, он-то и пестовал лично со своими прихлебателями, отрицая всякий свет и насаждая одичание как путь, кратчайший и единственный, к смиренному покою, каковому он, духоводитель, придавал огромное значение, поскольку оный позволял без опасения духоводить… И жировать смиренно…

Формально Церковь ничего особого не делала — лишь тихо, неназойливо существовала, занимая грандиозный дом в центре столицы.

Горожане знали: в этом доме — Храм Всего. А чем там занимаются, никто не представлял. Молебнов вроде бы не совершали, проповедей не произносили — во всяком случае таких, чтобы запомнилось хотя бы слово, о различных чудесах помалкивали, ни к чему не призывали…

Впрочем, циркулировали слухи, будто там, в огромном доме, все-таки идет работа и творятся чудеса — уж много-много лет подряд в глубокой тайне вызываются из мира мертвых разные усопшие, им учиняют долгие пристрастные допросы и, на основании даваемых ответов, иных трудно и мучительно канонизируют; и в то же время кое-кто из неусопших вдруг таинственно куда-то исчезает — без допросов, сразу, и канонизация ему не светит — по причинам наивысшего порядка, — вероятно, чтоб была работа новым поколеньям.

А исчезновенье — дело тоже трудное, хотя, быть может, и не столь мучительное…

В общем, шут их знает, чем они там занимались. Верою не пахло, но особенный, с дрянцой, религиозный дух витал.

Нуда известно: этот дух — и есть особо прогрессивный, он рекламе не подвержен и не пользуется ею, он присутствует повсюду и всегда — сам по себе.

Тому свидетельство — портреты вновь канонизированных: эти лики возникали вдруг, по сути, ниоткуда — и туда же исчезали временами…

Все случалось очень тихо, ненавязчиво, и горожане успевали привыкать…

И теперь вот Церковь, словно всполошившись, разом отрешилась от таинственного флера.

Ее духоводитель оказался щуплым старичком — весьма косматым, с жидкой бороденкой, вислыми усами и в золототканом зипуне, что, говоря по правде, никого не впечатлило.

Но насторожить могло другое…

Появились некие орлы, которые душевно, по-простому, но и без никчемных сантиментов стали предвещать возобладанье райской жизни — в очень скором времени — и призывали граждан не противиться такому счастью. А непонимающих толково вразумляли — по мордасам.

При этом громко поминали прежних благодетелей Цирцеи-28 и обещали новых, куда лучше остальных.

Необходимо было лишь всем радоваться и, как никогда, старательно смиряться…

Собственно, никто и не противился пока…

Короче, дело оборачивалось так, что ничего, кроме конца света, ждать не приходилось.

А это уже было, так сказать, к моменту…

Горожане, почуяв неладное, мгновенно разделились на два лагеря, словно этот самый раздел накипал в них уже давным-давно и только нужен был подходящий толчок, чтобы все сокровенное разом выплеснулось наружу.

Одни теперь величали себя «шармантистами» и с редкостной энергией вели подсчеты, какие блага может принести родной Цирцее-28 ожидаемая катастрофа.

Другие (а их было больше аж на девять человек!), напротив, назывались «лажистами» и столь же энергично вычисляли, в какой мере ужасными окажутся последствия, если Цирцея-28 не будет втянута в эту заварушку.

Крамугас, как человек сторонний, все происходящее воспринимал буквально — в меру собственного разуменья и готовности воспринимать.

Да, в сущности, иначе он и не посмел бы! Установка — мощный фактор…

Иерархия сиюминутных отношений складывалась в городе довольно интересной.

На самом изначальном — индивидуальном — уровне словесные конфликты доходили до взаимных мордобитий и на них кончались; тогда как на уровнях более высоких — когда на авансцену вместо вздорных одиночек выступали уже целые организованные группы, возглавляемые опытными, хоть и неформальными, по слухам, вожаками (здесь их называли ласково и добро — вождюки), — публичные дебаты завершались коллективными доносами взаимного характера, писанными с толком, на казенной бумаге, с росчерками хорошо известных всем людей и с исключительно красивыми печатями в конце.