Сеул, зима 1964 года - Сын Ок Ким

Язык не слушался его.

— Так заканчивается ещё одна полоса из серии случайностей, которой я служил верой и правдой…

Он снова залпом опрокинул рюмку.

— Это знак того, что наступает новая пора… Хе-хе… Звучит обнадёживающе, не правда ли?

И дрожащей от выпитого рукой он наполнил рюмку Кима, которую тот только что опустошил.

— «По чашечке чая!» Вот трогательная трагедия этого серого города. Вы понимаете меня? Увольняя, предложить выпить вместе по чашке чая — вот где кроется теплота и сердечность! Это и есть удивительный восток, и наша страна в особенности…

— Продолжай усердно работать хотя бы в той детской газете, где сейчас рисуешь… Так, глядишь, что-то ещё подвернётся… — берясь за рюмку, проговорил Ким.

— Ну же, поднимем! — попытался он схватить свою рюмку. Но не вышло, и она опрокинулась. Обмакнув кончик пальца в лужице, он начал рисовать на столе лицо Атома Икса.

— Ну, Атом Икс, по чашечке чая, что ли? И с тобой мне придётся расстаться. На чём же мы остановились?

Свободной рукой он стукнул себя по лбу, так как голова раскалывалась.

— А! Попавшись на уловку марсиан, Атом попал в плен… И в самый напряжённый момент последовало «продолжение в следующем номере»… Прости, Атом Икс… Люди ведь всегда этого требуют. В самый волнующий момент — «продолжение следует»!

И он, снова окунув палец в вино, начал стирать лицо только что нарисованного Атома Икса.

— Прости, друг… Постарайся уж как-нибудь сам освободиться из вражеского плена. А я… а я теперь… бессилен… И пусть мы расстаёмся … Послушай, друг! Оставаться тебе на тёмных просторах космического пространства вечным мальчишкой! — Он широко раскинул руки.

Вот так и сидели они до поздней ночи в кабаке…

Поддерживаемый под руку Кимом, он сел в такси и приехал домой. В машине он немного протрезвел. Выходя из машины, он оставил там свою папку с карикатурами, которую сунул ему в руки Ким при расставании.

— Прости, я снова пьян… — сказал он жене, открывая дверь.

— И вправду пьян! — почти вприпрыжку выбежала к нему навстречу обрадованная жена.

— А живот как?

— Левомицетина выпил. Ты знаешь, а на левомицетине, оказывается, есть шрам…

— Где, говорите, шрам?

— Где-где… Говорю же, на левомицетине…

— Уж напились, так напились!

Жена уложила его поверх одеяла. Из соседней комнаты доносилось стрекотание швейной машинки.

— Ну, надо же, изображать такое усердие?! — проговорил он. Жена рукой перебирала волосы на голове мужа. В это время из соседней комнаты послышался такой оглушительный пук, который, казалось, сотряс стенку.

— А ведь питаются одной перловкой, не правда ли? — хихикнув, шепнула жена ему на ухо.

— Ой, ну прекрати! — внезапно расхохотался он. Похоже, смеялся он довольно долго. Соседка, видно, смутилась. Машинка умолкла. «Да крутите, соседушка, крутите! Авось, можно будет списать этот смех на сонный бред», — думал он. Ему вдруг вспомнился старик, что утром уступил место в автобусе: «Женщина! Это — признак здоровья! Крутите же, ну, скорее!» В этот момент снова послышался стук машинки. Казалось, он видит перед собой лицо соседки, что обиженно вытянула губы трубочкой, мол, подумаешь, не сдержалась, с кем не бывает… «Да конечно, тётушка! Подумаешь, оконфузились, не стоит же из-за этого глушить машинку, крутите себе на здоровье!»

Он обеими руками крепко обнял жену. И вдруг ему пришла в голову мысль о том, что, может, и он вскоре тоже станет бить свою жену… Ему стало страшно оттого, что впереди его ожидает множество дней, полных неизвестности, и от этой мысли он чуть не расплакался.

И ещё крепче сжал в объятиях свою жену.

1964, апрель

СЕУЛ, ЗИМА 1964 ГОДА

Кто бывал в Сеуле зимой 1964 года, помнит, что с наступлением сумерек на улицах появлялись переносные павильоны, где можно было выпить и закусить — там продавали одэн[51], запечённых воробьёв, три вида выпивки и другую снедь. Вот в такой импровизированной закусочной, куда надо было заходить, откинув полог, и чьи матерчатые стены трепыхались от студёного ветра, подметавшего обледенелые улицы и так и норовившего забраться внутрь палатки, произошла наша случайная встреча. Внутри, где от налетающего сквозняка подрагивало длинное пламя карбидного огня, мужчина средних лет, одетый в перекрашенную военную куртку, наполнял стаканы и поджаривал закуску. Мы — это я, а также студент аспирантуры по фамилии Ан в очках с толстыми линзами и мужчина неизвестно откуда родом лет тридцати пяти — тридцати шести, про которого точно можно было сказать лишь то, что он из бедняков, а про остальное особого желания узнавать и не возникло.

Сначала разговор завязался между мной и студентом Аном, и после того как мы, слово за слово, представились друг другу, мне стало известно о нём то, что он — молодой юноша двадцати пяти лет отроду, студент с какой-то невероятной специальностью, которая мне, не нюхавшего университетского воздуха, даже и не снилась, был старшим сыном в богатой семье. А он в свою очередь узнал обо мне то, что я — двадцатипятилетний деревенский парень, закончивший среднюю школу и пытавшийся поступить в военное училище, который после провала на экзаменах ушёл в армию, где один раз успел переболеть триппером, а сейчас работает в городской управе секретарём по военным делам.

Мы представились — и больше нам говорить было не о чем. Некоторое время мы молча выпивали, но когда я подхватил зажаренного до черноты воробья, мне вдруг пришло в голову о чём можно поговорить, и, поблагодарив в душе птичку, я спросил:

— Послушайте, Ан! Вы любите мух?

— Нет, как-то до сих пор… — проговорил он. — А вы любите?

— Да, — ответил я. — Потому что они умеют летать. И не только поэтому, а ещё из-за того, что я могу ловить их своими руками. Вы ни разу не пробовали поймать кого-нибудь, кто бы трепыхался в вашей ладони?

— Дайте-ка подумать…

Он взглянул на меня из-под очков, озадаченно морща лоб, а потом сказал:

— Нет, не пробовал… разве что мух, как впрочем, и вы…

Днём погода была на удивление тёплой, поэтому лёд растаял, и дорога превратилась в сплошную грязь, однако с наступлением ночи похолодало, и грязь под нашими ногами снова начала подмерзать. Мои чёрные кожаные ботинки не спасали ноги от холода замерзающей земли. На самом деле, такое место, как передвижная закусочная, совсем не подходило для продолжительного общения. Как правило, сюда ненадолго заглядывают люди, которым по дороге с работы вдруг захотелось пропустить стаканчик-другой. Как раз в тот момент, когда мне вдруг пришла в голову эта мысль, очкарик спросил у меня кое-что весьма любопытное, так что я даже подумал тогда: «А он, оказывается, ничего!», и призвал свои онемевшие от холода ноги потерпеть ещё чуть-чуть.

— Вы любите трепыхание? — спросил он у меня.

— Ещё бы! — в порыве внезапного восторга воскликнул я. Неважно, грустные воспоминания или радостные, они в любом случае заставляют человека встряхнуться — душа трепещет: когда воспоминания грустные, сердце тихонько начинает ускорять свой бег, а когда воспоминания светлые, то начинаешь бурно радоваться. И я рассказал, что после провала на экзаменах в офицерскую школу я ещё какое-то время снимал комнату с пансионом на Миари вместе с товарищем, который тоже не смог поступить в институт. Тогда я приехал в Сеул впервые. Когда моя мечта стать офицером разбилась, я впал в глубокое уныние. Мне казалось, что отчаянию моему не будет предела. Не секрет, что чем больше ты больше питаешь надежд, тем сильнее разочарование от провала. В то время я пристрастился к поездкам в переполненном утреннем автобусе. Вместе с моим товарищем, едва проглотив на ходу завтрак, мы неслись на автобусную остановку, которая находилась на взгорке Миари. Запыхавшись, мы бежали, словно собаки с высунутыми языками. Знаете, чему особенно завидуют только что приехавшие из деревни молодые люди и что поражает их воображение больше всего? Так вот самый большой предмет зависти для них — это загорающиеся с приходом ночи огни в окнах зданий, нет, даже не огни, а двигающиеся в этом свете люди, а удивительным им кажется то, что в переполненном автобусе, буквально в одном сантиметре от тебя, может стоять красивая девушка. Бывало, ради того, чтобы иметь возможность прикоснуться к руке девушки или даже ощутить её бедро рядом со своим, я целый день катался по городу, пересаживаясь с одного автобуса на другой. В такие дни к вечеру меня даже подташнивало от переутомления.

— Погодите, что вы имеете в виду? — спросил Ан.

— Я как раз хотел рассказать вам про то, как я люблю трепыхание. Вот послушайте же меня! С тем моим другом мы, словно воришки, что режут сумки, протискиваемся в переполненный утренний автобус, становимся около сидящей молодой девушки. Я зацепляюсь одной рукой за поручень и прислоняю голову к задранной руке, пытаясь перевести дух после недавней пробежки. А затем медленно перевожу взгляд на живот сидящей передо мной девицы. Сначала ничего не замечаешь, но проходит немного времени, и, когда взгляд сфокусируется, я могу видеть, как у неё бесшумно поднимается и опускается низ живота.