Сеул, зима 1964 года - Сын Ок Ким

— Погодите, что вы имеете в виду? — спросил Ан.

— Я как раз хотел рассказать вам про то, как я люблю трепыхание. Вот послушайте же меня! С тем моим другом мы, словно воришки, что режут сумки, протискиваемся в переполненный утренний автобус, становимся около сидящей молодой девушки. Я зацепляюсь одной рукой за поручень и прислоняю голову к задранной руке, пытаясь перевести дух после недавней пробежки. А затем медленно перевожу взгляд на живот сидящей передо мной девицы. Сначала ничего не замечаешь, но проходит немного времени, и, когда взгляд сфокусируется, я могу видеть, как у неё бесшумно поднимается и опускается низ живота.

— Поднимается и опускается… Это же из-за того, что она дышит?

— Ну да, неподвижен только живот трупа. Как бы там ни было, не знаю почему, но глядя на то, как неслышно вздымается живот у этой молодой девушки в переполненном утреннем автобусе, на сердце становится так умиротворённо и хорошо! Я чертовски люблю это шевеление.

— Весьма щекотливая тема! — сальным голосом проговорил Ан.

Его тон разозлил меня. Эту историю я специально берёг на случай, если вдруг мне доведётся участвовать в радиовикторине. Тогда бы на вопрос, что освежает на свете больше всего, я, в отличие от других участников, предлагающих такие варианты как листья салата, майское утро или лоб ангела, ответил бы, что самым освежающим на свете является движение живота.

— Нет, это не пошлость — резко ответил я. — Это — правда!

— А какое отношение имеет непошлое к правде?

— Не знаю. Я, вообще, ничего не знаю о каких-то там отношениях, и, в конце концов…

— А всё-таки, то движение — это движение вверх-вниз, а не трепыхание. Мне кажется, вы ещё не любите то, что называется трепыханием.

Мы снова погрузились в молчание, вертя в руках свои стаканы. «Ишь, паршивец, ну и что, что он не считает это трепыханием, мне всё равно», — думал я. Но немного спустя он проговорил:

— Я тут поразмышлял немного и пришёл к выводу, что это ваше движение «вверх-вниз», всё-таки является одним из видов трепыхания.

— Правда ведь? — Я воспрял духом. — Я же говорю вам, это — трепыхание. И больше всего на свете я люблю живот девушки. А какое трепыхание нравится вам, Ан?

— Нельзя сказать, что это что-то особенное, просто трепыхание само по себе, и всё. Вот м-м-м… например, возьмите, ну скажем, демонстрацию…

— Демонстрация? Демонстрацию? Так значит, вы имеете в виду демонстрацию…

— Сеул — средоточие всяческих страстей. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Не совсем, — с расстановкой ответил я.

И наш диалог опять прервался. На этот раз молчание длилось весьма продолжительно. Я поднёс стакан к губам. Когда я опустошил его, то краем глаза увидел, что Ан, прикрыв глаза, тоже потягивает из стакана. С некоторым сожалением я подумал про себя, что вот и настало время уйти отсюда. В конце концов, всё как всегда. В очередной раз, убеждаясь в правоте своих мыслей, я размышлял, как лучше проститься, сказав: «Ну, что ж, тогда до следующего раза…» или же «Был рад встрече…», как вдруг посреди моих размышлений Ан, допивший свой стакан, осторожно коснулся моей руки:

— Вам не кажется, что всё это время мы говорили неправду?

— Нет. — Мне это начало надоедать. — Может, вы и говорили неправду, а я сказал всё, как есть.

— Просто у меня ощущение, что мы были неискренни друг с другом, — сказал он, моргнув несколько раз покрасневшими глазами под стёклами очков.

— Когда я знакомлюсь с кем-то одного с нами возраста, мне всегда хочется поговорить о трепыхании. Но разговор, не продлившись даже и пяти минут, почти сразу же обрывается.

Я, кажется, понимал, что он имеет в виду, и в то же самое время — не совсем.

— Давайте поменяем тему! — предложил он.

Чтобы поддразнить этого типа, который любит поговорить о серьёзных вещах, а также для того, чтобы воспользоваться правом подвыпившего человека и иметь удовольствие послушать свой собственный голос, я начал:

— В ряду уличных фонарей, что выстроились перед рынком Пхёнхва, восьмой по счёту, начиная с восточной стороны, не горит.

Увидев, как он слегка опешил, я с ещё большим энтузиазмом продолжал:

— …а ещё среди окон шестого этажа в универмаге Хвасин только в трёх горел свет…

Тут настала моя очередь растеряться, так как лицо Ана удивительным образом оживилось, и он торопливо затараторил:

— На остановке Содэмун[52] было тридцать два человека, среди них семнадцать женщин, пятеро детей, двадцать один подросток и шесть стариков.

— Когда это было?

— Сегодня вечером, в семь часов пятнадцать минут.

— А…

Я смутился на мгновение, а затем, наоборот, с бодростью принялся выкладывать всё, как было:

— В ближайшем от кинотеатра Тансонса[53] переулке в первой по счёту урне есть две обёртки от шоколадок.

— Когда это было?

— Четырнадцатого числа в девять часов вечера.

— А на дереве грецкого ореха перед входом в больницу Красного Креста сломана одна ветка.

— В одном питейном заведении без вывески, что находится в третьем переулке улицы Ыльджиро, живут пять девиц по имени Миджа, и их называют в соответствии с тем, когда каждая из них появилась в этом месте — по номерам: первая Миджа, вторая Миджа, третья Миджа, четвёртая Миджа и последняя Миджа.

— Но ведь и другие об этом знают! Я не думаю, Ким, что вы единственный бывали в том заведении.

— И действительно! Я про это даже не подумал. Как-то раз я провёл ночь с первой из них, а на следующее утро она купила мне трусы у уличной торговки, которая ходила поблизости. Так вот, в бутылке из-под вина вместимостью в один тве[54], которую она использовала в качестве копилки, у неё было сто десять вон.

— Вот это уже другое дело! Вы — единственный обладатель этой информации.

Чувствовалось, что наше уважение друг к другу растёт на глазах.

— Я…

Иногда мы даже начинали говорить одновременно. И в такие моменты начинали друг другу уступать.

— Я…

На этот раз была его очередь говорить.

— Неподалёку от Содэмуна я видел, как токосъёмник трамвая, направляющегося в сторону Сеульского вокзала, прямо у меня на глазах заискрил ровно пять раз. Это был трамвай, следующий по маршруту сегодняшним вечером в семь двадцать пять.

— А вы, оказывается, находились сегодня вечером в окрестностях Содэмуна!

— Да, я был там.

— А я — в районе Чонно-2. На двери туалета здания «Ёнбо», чуть пониже дверной ручки, есть царапина от ногтя примерно в два сантиметра.

— Ха-ха-ха-ха! — Он громко захохотал. — Наверняка, Ким, это вы же её и оставили?

Мне было стыдно признаться в этом, но делать было нечего, и я кивнул головой. Это было правдой.

— А как вы узнали?

— У меня тоже был подобный случай, — ответил он. — Однако это не очень приятные воспоминания. Может, нам лучше придерживаться того, что мы случайно обнаружили, и храним это как свой секрет. А то на душе не очень хорошо после того, как совершил нечто подобное.

— Но я много раз совершал такие поступки, и наоборот — настроение только под…

«Поднимается», уже хотел сказать я, как вдруг меня охватило чувство отвращения из-за того, о чём мы только что рассказали друг другу, поэтому я не договорил и кивнул головой в знак согласия с ним.

Мне вдруг пришла в голову странная мысль. Если то, что я услышал тридцать минут назад, было правдой, и сидящий рядом со мной, поблёскивая стёклами своих очков, молодой человек действительно является отпрыском зажиточного семейства, получившим хорошее образование, то что его толкает на такие поступки?

— Послушайте, ведь это правда, что вы из богатой семьи? И что вы студент магистратуры? — спросил я.

— Разве не считается богачом тот, у кого только недвижимости примерно на тридцать миллионов вон? Конечно, это состояние моего отца. Ну, а насчёт того, являюсь ли я студентом магистратуры, то вот — у меня есть студенческий билет…

И он, порывшись в кармане, вытащил бумажник.

— Можете не показывать мне ваш студенческий. Просто мне показалось кое-что странным. Меня вдруг насторожил тот факт, что такой человек, как вы, промозглой ночью сидит в этом захудалом заведении и разговаривает с таким типом, как я о вещах и поступках, которые больше подходят мне, чем вам.

— Хм… Это… это… — начал он с волнением в голосе. — Это… Однако сначала я тоже кое о чём хочу у вас спросить. Что заставляет вас шататься по этим холодным улицам в столь поздний час?

— Я не занимаюсь этим каждую ночь. Для таких бедняков, как я, выход становится возможным только при условии, если в кармане заводятся денежки.

— Хорошо, а что же всё-таки толкает вас на это?

— Ну, это ведь лучше, чем сидеть в четырёх стенах съёмной комнаты, уставившись в потолок?