Узник гатчинского сфинкса - Борис Карсонов

«Мои болезненные припадки таковы, что требуют беспрестанных медицинских пособий, иногда в ночную даже пору, — читаем мы в письме шефу жандармов. — Между тем Смолинская деревня в полутора верстах от города и отделена от него рекою Тоболом; лекарь же здесь в Курганском уезде и в самом городе только один и посему чрезвычайно занят, и требовать от него, чтоб он во всякое время, когда то для меня необходимо, отлучался за город для подавания мне помощи, — я никак не могу и не смею».

Прошение как прошение. За свою многолетнюю исследовательскую жизнь подобных прошений я прочитал, наверное, не одну сотню. И все-таки обо что-то тут я споткнулся. Вот как если бы шел привычной, изученной, исхоженной дорогой и вдруг ни с того ни с сего — колдобина под ногами! Поначалу я еще сам не понял, что царапнуло меня. Перечитал еще и еще раз. Почерк Кюхельбекера четок, красив, стремителен, почти, как у Пушкина.

Итак, «Ваше сиятельство, милостивый государь Алексей Федорович. Переведенный из Акшинской крепости по причине совершенно расстроенного здоровия в Тобольской губернии в Кургановский уезд, я водворен сего уезда Смолинской волости в деревне того же названия… Смолинская деревня в полутора верстах от города и отделена от него рекою Тоболом…»

Стоп! Вот оно! «В полутора верстах»?! Что за чушь? С каких это пор Смолино так близко «подъехало» к городу? Разве местные жители ему не сказали, сколько верст им приходится топать до Кургана? Да, чай, и сам прошел эти версты, коль сидит там и пишет письма оттуда.

К счастию, сохранились карты-планы того времени. Вот она и старая дорога. В те времена мост через Тобол был примерно на месте нынешнего Кировского моста. Деревянный. Каждый раз перед половодьем его разбирали. От моста дорога вначале уходила в сторону Увала, потом, петляя среди болот и небольших заросших осокой озер, заводей старого русла реки, поворачивала на Смолино. Чтобы окончательно поставить все точки над «i», мне пришлось измерить современное расстояние от Кургана до Смолино. Отсчет я начал с улицы Советской, от дома декабриста Розена, через Кировский мост и потом по прямой асфальтовой дороге до домика Кюхельбекера в Смолино. Получилось ни мало ни много, а почти пять с половиной километров! И это, еще раз подчеркну, по прямой, как стрела, асфальтированной дороге!

Впрочем, не ломимся ли мы, как говорят в таких случаях, в открытую дверь? Ведь в конце концов Кюхельбекер мог элементарно ошибиться, может быть, не расслышал, когда спрашивал о дороге, уточнял версты — тем более, он был туг на ухо, а в последний год глухота особенно стала прогрессировать. Ведь могло же быть так? А разве нельзя допустить, что он сделал описку: услышал одно, а написал совсем другое? Так тоже бывает.

Давайте еще раз как следует, с пристрастием прочтем оба письма, написанные Кюхельбекером в Смолино 3 мая 1845 года. Письмо графу Орлову, как видно по приведенным отрывкам, кратко, продуманно, лаконично. Письмо Владимиру Одоевскому пространно, на четырех страницах большого формата. Это естественно — он пишет другу юности. И что же он ему пишет о своей деревне?

«…Я переведен сюда из Акши. Но в Кургане и во всем уезде один только лекарь; между тем я живу за Тоболом, в полутора верстах от города».

Как? Снова полторы версты! Читаем дальше:

«Главная моя болезнь — паховая грыжа, которая, как разболится, требует немедленного медицинского пособия, а то немудрено и на курьерских отправиться ad patres, как-то раз в 35-м году чуть было и не случилось со мною. Ты столько знаешь медицину, что это поймешь. Легко ли ночью (а по ночам такого роду болезни всего чаще усиливаются) посылать в город за полторы версты за реку к доктору, который и городских своих больных едва успевает обегать в течение дня? Да и кого я пошлю?»

Непостижимое постоянство: снова полторы версты — в третий раз! И это вопреки очевидности и здравому смыслу, наконец, вопреки официальному установлению: в те времена деревня Смолино входила в Троицкий приход. Так вот, от Троицкой церкви, которая до 1959 года стояла на площади перед центральным универмагом, и до Смолино значилось четыре версты. Эти четыре версты фигурируют во всех официальных бумагах. Невольно напрашивается вопрос: зачем? Какой тайный смысл Кюхельбекер вложил в эти «полторы версты»? Теперь уже очевидно, что он намеренно, с каким-то дальним прицелом «придвинул» Смолино к Кургану. Ответа нет…

Помнится, было начало мая. Я дольше обыкновения засиделся за письменным столом. Перед сном вышел на улицу. Светало. Небо было обложено тучами, шел мелкий, холодный дождь и, кажется, даже со снегом. Время от времени откуда-то налетали резкие порывы ветра, обдавая ледяным душем. Плотнее затянув у подбородка капюшон плаща, я вышел к Тоболу у рябининской бани. Вода прибывала. Крутые волны с разгона обрушивались в высокий, глинистый берег, дробя и сокрушая его. Просматривалась пойма, затопленные участки, голые черные ветви деревьев, гнувшиеся под напором воды, гребешки штакетника…

Извилистой тропой, пробитой на скосах высокого и крутого берега, вдоль полусгнивших, вот-вот готовых рухнуть в реку заборов частных домиков пробрался на улицу Красина и вышел к Кировскому мосту. Стальные канаты, обхватившие мост с обеих берегов, ушли под воду, их не было видно. На мосту, по всей его длине, лежали шахматным порядком железобетонные блоки, используемые строителями под фундаменты. Мост еще не залит, но уже кое-где его перехватило.

«Да, — думал я. — Видно, и впрямь, не было в «те времена» у курганцев иного выхода, как только каждую весну, перед половодьем, разбирать его. Да и то сказать: в этом месте Тобол сужался, а потому и мост был небольшим, низким, — рукой до воды доставали. Да и не очень широкий — две повозки едва могли разъехаться».

Долго стоял я так у начала моста. Он слегка как будто подрагивал и дышал; там, под его толстым днищем, клокотала некая утробная, неизмеренная темная сила. Ни души! Я было совсем уже собрался уходить, когда заметил на противоположном берегу длинную, тощую фигуру, одетую в какой-то немыслимый то ли брезентовый, то ли суконный плащ с островерхим башлыком. В правой руке у него была березовая суковатая палка, на которую он опирался, как на посох. Человек не спешно вступил на мост и также не спешно, сосредоточенно пошел по нему. Шел прямиком, по неглубоким выступающим из-под настила лужицам. Он шел едва ли не на меня, вот уж и поравнялся со мною. Под низко нахлобученным башлыком я не разглядел лица его. Разве только на мгновение длинный крючковатый нос да путаная, с густой проседью борода. Он прошел мимо как призрак, не замедляя шаг и не поднимая головы, высокий, сутулый, тяжелый, в глубоких резиновых галошах. Прошел и тут же куда-то исчез, будто его и не было. Сказать правду, мне стало как-то не по себе: что за мистика? Потом я убедил себя: наверное, это житель какого-нибудь из этих вот соседних домов, и что я просто не заметил, как он вошел в калитку. И тут вдруг ни с того ни с сего в башку втемяшилась совсем уж дикая мысль: уж не Кюхельбекер ли прошел мимо меня? В самом-то деле, уж очень похож и осанкой, и статью… Память услужливо подкинула в качестве оправдательного момента какие-то парадоксальные мысли некоего «загадочного старика», первого представителя философского космизма, Николая Федоровича Федорова. Да, да, того самого Федорова, учение которого поражало его знаменитых современников: Достоевского, Толстого, Циолковского… Идея… воскрешения! Воскрешения из мертвых!..

Впрочем, я тут же решительно стряхнул с себя это бесовское наваждение, повернул к дому, заставив не думать об увиденном, и почти преуспел в этом. И когда открывал дверь своего подъезда, уже не мог сказать наверное: действительно ли я видел какого-то человека на мосту или мне это только показалось? Но образ Кюхельбекера, исторического Кюхельбекера, того самого, каким я его представлял себе здесь, в Кургане, в последний год его жизни — этот образ до осязаемости зримо стоял перед моими глазами. А потом… Потом, когда я уже зажег свет, поставил на плиту чайник… Да, именно тогда, хорошо помню, именно в это мгновение вдруг накатило на меня какое-то… озарение, как обвал: «Невозможно! Не может быть! Он там не жил!..»

В самом деле, ведь Вильгельм не Иисус Христос, чтобы мог ходить по воде, не замочив хитона своего. А коли так, то каким же образом удавались ему едва ли не каждый день, а иной раз по два и даже… по три (?) раза бегать из Смолино в Курган и из Кургана к себе в Смолино в самый что ни на есть разлив Тобола? Моста-то ведь не было? Не бы-ло! К тому же, рассуждал я, даже если бы мост оставили, и даже, (допустим и такое), что снесен он не был напором реки, то и в этом случае он был бы глубоко под водой. Да и если бы только в нем одном было дело. А сама дорога от Смолино до Кургана? Она заливалась пойменными талыми водами еще до разлива Тобола! И потом долго, до июньской жары, по ней ни пройти, ни проехать — все тонуло в грязи! Ведь в те времена гидрологический режим Тобола был совсем иной, совсем не тот, что мы наблюдаем в наши дни. Водохранилище в верховьях Тобола, бездумная распашка пойменных земель, уничтожение лесов, мелких водоемов, оврагов — все это резко изменило водный баланс нашей главной реки. И даже при всем этом у нас бывают еще разрушительные наводнения. В те же далекие времена наводнения были, может быть, менее разрушительные, но почти постоянные. И относились к ним спокойно, как к естественной неизбежности: их ждали, к ним готовились.