Ужин для огня. Путешествие с переводом - Александр Стесин

– Мой голос сух…

– Пустяки!

– Резок и неприятен…

– Что угодно, – перебила госпожа, воздевая руки, – что угодно лучше, чем твое молчание! Прошу тебя, говори…

– Какими же… какими большими… – начал Мана так, как будто шарил впотьмах, стараясь нащупать свой голос, – какими большими… широкими… должны быть… ворота, чтобы в них… через них… вышло одиннадцать… голов… я хочу сказать… ваши… ворота…

Госпожа втянула голову в плечи, ее лицо искривилось, как у паралитика, а глаза забегали по комнате в поисках защиты.

– Резок… ре… не… приятен, – забормотала она, закрывая лицо руками.

– Одиннадцать детей… одиннадцать… – продолжал Мана.

– Нет… нет… нет… – простонала госпожа.

– …голов… и все – разных размеров…

– Помогите, друзья… Уймите… Резок и не… Не то слово…

– И плечи… широкие… какими же широкими…

– Заткнись! – взревела госпожа, вскочив с кресла, – Заткнись, заткнись, заткнись, – повторяла она, опускаясь в изнеможении.

– Он говорит, матушка. Разве не этого ты хотела? – зашептала дочь, нагнувшись к старухе. – Разве не этого ты хотела?

– Я? Хотела?! И это – после всего, что я перенесла?!

– После всего, что ты перенесла?

ДОМ ПОД БОЛЬШОЙ СМОКОВНИЦЕЙ

Красно-желтый автобус с изображением льва – символом веры и патриотизма – несся по пыльной проселочной дороге, ведущей в город. «Сама виновата, – думала Эщет, вспоминая письма, полученные от сына. – Если б я умела писать, написала бы ему длинное письмо и уж точно нашла бы нужные слова, чтобы выразить все, что у меня на душе. А так пришлось полагаться на этих грамотеев. Совести у них нет, вот что!»

Грамотеи – ученики сельской школы, куда Эщет отправлялась всякий раз, когда ей требовалось написать письмо, – вечно куда-то торопились и, спеша избавиться от назойливой старухи, записывали на скорую руку; в итоге получалось совсем не то, что она имела в виду. И все же ей удалось отправить сыну три письма, в которых она умоляла его ни в коем случае не возвращаться домой, так как в соседней деревне бушует чума и по всему району объявлен карантин. Лучше, писала Эщет, она сама приедет к нему в столицу.

Он писал ей дважды (почему-то оба письма пришли в один и тот же день). В первом письме он обещал приехать, несмотря на карантин, или, на худой конец, прислать ей посылку с оказией. В любом случае, писал он, ей не стоит ехать в город, где она наверняка заблудится. Во втором письме он справлялся о ее здоровье и спрашивал, не нуждается ли она в деньгах, одежде или чем-нибудь еще. Уговорив грамотеев помочь ей с перепиской, она продиктовала длинный ответ, в котором уверяла, что ей ничего не нужно. Разумеется, это было вранье. Но ведь она всегда врала ему. Даже когда просила его не приезжать, ссылаясь на эпидемию чумы. Чума бушевала, это правда, но куда больше, чем чумы, она боялась автомобилей, особенно грузовиков и автобусов. Предупреждая сына об опасности, она втайне надеялась, что эта опасность как раз и заставит его приехать. А он? Должно быть, решил, что она отговаривает его на голубом глазу, – оттого и не приехал.

И вот, трясясь в проклятом автобусе, она думала о своем лукавстве, о постыдном страхе и не менее постыдной надежде – обо всем, что она так старательно скрывала – и повторяла: «Сама виновата, сама виновата». Впрочем, скрывала она не только это. Гордыня – вот, что было самым постыдным. Именно гордыня побудила ее солгать, что ей ничего не нужно. Нужно, еще как нужно! Деревенские жители едва сводили концы с концами. Когда встал вопрос о поездке к сыну, Эщет поняла, что у нее нет даже приличной одежды, в которой не стыдно было бы появиться в городе. В течение двух месяцев вечерами после работы в поле она пряла нити для платья. Чтобы соткать из них кусок полотна, пришлось прождать еще два месяца: в деревне был всего один ткач. Затем надо было продать достаточно листьев гешо, чтобы заработать на автобусный билет. Таким образом, на приготовления к поездке ушло без малого пять месяцев. После всех затрат у нее оставалось двадцать быров. По совету духовника она отдала их церкви в качестве епитимьи: за страх, за гордыню, за ложь… Духовник пообещал испросить у ангелов прощение за ее грехи.

Автобус мчался все дальше, оставляя по себе облако пыли. Эщет глазела по сторонам: все чужое. А там, в деревне, у нее осталась родная душа – пес Байкедань. Вот кого жалко. Она вспоминала, как в базарный день брала его с собой в соседний городок. Почему-то ему всегда было там неуютно. Он просился домой и едва мог дождаться той счастливой минуты, когда, закончив куплю-продажу, они двинутся в обратный путь.

Сегодня утром, как только Эщет погрузилась в автобус, Байкедань стал беситься, пытаясь запрыгнуть вслед за ней. Неумолимая дверь раз за разом захлопывалась у него перед носом. Мальчишки запускали в несчастного пса комья глины, а он увертывался, исступленно лая. Потом, встав на задние лапы, он долго прижимался к затемненному стеклу, подслеповато вглядывался, но ничего не видел. В его обвисшей морде читалась безмерная грусть. Когда он в очередной раз попробовал забраться в автобус, кто-то пнул его ногой, он откатился в канаву и, скуля, побежал прятаться в придорожные кусты. Через некоторое время он высунул морду из кустов, и Эщет услышала безутешный прощальный вой. В этот момент водитель завел мотор. Байкедань кубарем выкатился на дорогу. Он бежал за чудовищем, похитившим его хозяйку, он даже пытался прокусить шины. Но он был стар и быстро выбился из сил. Не догнать, не вернуть, все напрасно.

Эщет боялась машин и до сегодняшнего дня ни разу не пользовалась автотранспортом. Тридцать лет назад, впервые увидев грузовик, она спряталась в придорожных кустах точно так же, как это сделал сейчас Байкедань. С тех пор машины появлялись все чаще и успели стать чем-то почти привычным, но интуитивная неприязнь осталась. Даже теперь, когда она уже знала, что автомобили создаются и управляются людьми, при виде этого изобретения ференджей ею овладевало тревожное чувство. Если бы не тоска по единственному сыну, она никогда не решилась бы сесть в громыхающий ящик на колесах. Да поможет ей Господь вернуться в родную деревню целой и невредимой, а уж она пожертвует всем, что у нее есть, в пользу церкви. Искупит, искупит грехи.

«Ференджи повелевают бесами, – говорила она сыну, когда тот объявил о своем намерении ехать на обучение в Америку, – они заставляют бесов работать на себя, вот и весь их секрет. Уж я-то знаю!» Спорить с ней было бесполезно. «Господь дает чадам своим все необходимое для безбедной и благочестивой жизни. Если бы Он видел пользу в автомобилях, давно научил бы эфиопов собирать их не хуже, чем это делают ференджи». В картине мира Эщет эфиопы были единственными истинными христианами; всех остальных она считала святотатцами и нехристями. «Ференджи не соблюдают пост, по средам и пятницам едят мясо, мешают мясное с молочным. Свинину едят, конину. Какие же они христиане! Да ты и сам говорил мне, что они не почитают Ковчег завета и в церквях у них нет таботов. Одно слово: нехристи. Не-хри-сти. Уж ты меня извини». И все же сын уехал – сначала в Америку, потом в Аддис-Абебу. Да и сама она, хоть и отвергала изобретение ференджей, села в автобус: двести километров пешком не пройти. Тем более в обуви, которую она никогда до этого не носила. Это духовник объяснил ей, что в городе нельзя ходить босиком. Кое-как втиснув стопы в неудобные сандалии, безуспешно стараясь привыкнуть к обуви, она не находила себе места от мучительного зуда в ногах.