Рюриковичи или семисотлетие «вечных» вопросов - Фаина Гримберг

Сравнивая фрагменты о Бояне — Лиудпранда, «Задонщины» и Слова, возможно прийти к нескольким выводам. Первое: «Бояны» Лиудпранда и неизвестного автора «Задонщины» представляют собой характерные средневековые текстовые конструкции, в которых выражена одна задача: передать некую информацию. Это не «литература» в том смысле, который будет вложен в это понятие позднее. Стеблин-Каменский, известный исследователь текстов саг, предостерегал от соблазна видеть в этих текстах те черты литературы нового времени, которых в этих текстах быть не может… Боян Слова — совсем иной персонаж; здесь желание «сказать красиво» доминирует явно над обыкновенными задачами «сообщения информации». Именно эта «красивость», свойственная романтическим «стилизациям под древность», и выделяет Слово из числа подлинных древнерусских текстов и указывает на «правильное место Слова» в одном ряду с «Песнями Оссиана» Макферсона и балладами Чаттертона… Но автор Слова (человек XVIII века) — человек одаренный и творческий; подобно своим ранним и более поздним «коллегам»-мистификаторам, тем же Макферсону и Чаттертону, Ганке и Линде, Просперу Мериме; он проделал огромную работу по изучению доступных ему источников (включая труды современных автору историков); и работая над собственным сочинением, творчески переосмыслил все эти материалы (в сущности, у нас нет доказательств, что автор задумывал свое сочинение именно как мистификацию и желал скрыть свое имя; возможно даже, что в силу каких-то обстоятельств его сочинение не было завершено, не было окончательно отделано, и вот именно в таком незавершенном виде подверглось в какой-то степени редактуре издателей; возможно, автора уже и не было в живых… ну вот, мы и нарисовали очень романтическую картину…)… И посмотрите, как талантливо автор Слова, основываясь на двух «информативных текстах» — на «Антаподосисе» и «Задонщине», создает своего Бояна, Бояна «Слова», романтического барда, «древнего русского Оссиана»… Здесь, разумеется, встает вопрос о возможном влиянии на автора Слова традиций устного творчества; впрочем, поскольку не существовало еще разработанной методики записи от информаторов, то правильнее будет рассматривать среди источников Слова — «Пересмешник, или славенские сказки», книгу М. Д. Чулкова, издававшуюся во второй половине XVIII в. по меньшей мере три раза (последнее издание XVIII в. — вероятно, в 1789 г.); его же — «Абевегу русских суеверий» (1786); «Описание древнего славянского языческого баснословия, собранного из разных писателей» М. И. Попова (1768)… Попов и Чулков — современники автора Слова, также литераторы второй половины XVIII столетия, «творители» той самой «романтической языческой древности»… Писания их были популярны как занимательное чтение… А впрочем, чем ближе к концу XVIII столетия, тем труднее найти в Российской империи писателя, который не пытался бы сотворить нечто «романтическо-патриотическое» о языческой «славянской древности». Даже сама императрица, великая Екатерина II баловалась подобным сочинительством (но мы еще будем о подобной литературе говорить)… А пока отметим, что Слово и здесь выделяется тщательностью стилизации; эта тщательность роднит Слово с более поздними стилизациями; например, с классическими «Песнями западных славян» Мериме…

Скажем и об обороте «растѣкашется мыслiю по древу»… Речь, конечно, не идет о каком-либо «растекании», а просто — о беге (сравним болгарское «тича», русское «наутек», «утечь» и т. д.)… Эта «мысль», растекающаяся по древу, очень смущала исследователей Слова, пока не сложилась рациональная гипотеза, что читать следует «мысь» — русское диалектное «белка»… Каким извилистым путем шел автор Слова?.. От «мыслию по землями» из «Задонщины» к Лиудпрандовому превращению Бояна в волка… и тут — по созвучию и по стремлению к «красивости» — соединились бегущая по дереву белка и «мысль»; и белка стала «мыслью», бегущей по дереву… Ни в каких иных, известных нам древнерусских текстах белка-«мысь» не встречается… Изучив распространение диалектного «мысь», можно было бы попытаться определить, откуда родом был автор Слова, сопровождавший Мусина-Пушкина в его европейской поездке… Было бы хорошо, изучив диалектальную лексику Слова, определить происхождение автора, и далее — изучить по возможности и фольклор тех мест… Хорошо бы узнать об этом авторе побольше, узнать его имя… Но, к сожалению, мне так и не представилось возможности выяснить список сопровождавших Мусина-Пушкина в Европе крепостных, и существует ли подобный список; и известно ли имя человека, ведавшего библиотекой и собранием рукописей Мусина-Пушкина; возможно ли установить имя этого человека…

Хочу привести также несколько фрагментов из одного моего сочинения; это роман; называется он «Друг Филострат или История одного рода русского». Привожу, естественно, фрагменты, касающиеся именно обоснования гипотезы о написании Слова в XVIII веке…

«Андрей Иванович Шатилов (Артемьев) был человек большой одаренности и страшной судьбы. Он написал Слово о полку Игореве для Мусина-Пушкина.

Здесь, разумеется, вопрос вовсе не в том, является ли Слово мистификацией. Является, конечно. Но вопрос не в том.

Я не знаю, как мне сейчас говорить, чтобы хоть чуточку избежать этих неуклюжих и дурно традиционных определений. Ну, я попытаюсь…

Где-то со второй половины XVIII века происходит в Европе некое нарастающее осознание людьми себя в качестве таких особых объединений — «народов». Начинается это, кажется, в Германии, где и рождается само слово «фольклор», а «фольклор» — это «слово народа», «народное слово». При подобном осознании нарастала в европейской культуре и потребность поиска дохристианских корней. Доказательство наличия подобных дохристианских корней, дохристианской культуры, словно бы продлевает данный «народ» далеко назад в истории, как бы дает возможность утверждать, что французы или немцы были «всегда». Отсюда — рождение сравнительной, аналитической филологии, фольклоризация литературы, увлечение экзотическим этнографизмом.

Так это все хорошо или плохо? Вот вопрос!.. В любом случае, это интересно. А ксенофобии и взаимной неприязни хватало и без этого…

Первоначально вышло так, что понятие «фольклор» оказалось очень сказочным понятием. Это народ некий, заговоривший языком сказок братьев Гримм и песен из «Волшебного рога мальчика» Арнима и Брентано, и длинных баллад Вука Караджича. Фольклор был красив, пока не явились более или менее скрупулезные способы его фиксации, то есть записывания, будь то в блокнот или на магнитофон. Как раз, когда эти способы явились (очень поздно), фольклор перестал быть красивым (а, может, никогда и не был?), и эта его некрасивость оказалась такой смущающей, что надо было как-то по-новому назвать, определить его. Наверное, некрасивый, то есть скрупулезно зафиксированный фольклор — это и есть «постфольклор»…

«Пожалуй, первой (еще в конце прошлого века) заставила на себя всерьез обратить внимание частушка, принадлежавшая одновременно как деревенской, так и городской традиции. Возмущающее впечатление от нее в ученой среде было чрезвычайно сильным…» — С.Ю. Н-в…

Но когда фольклор еще был красивым, его катастрофически было недостаточно. И тогда самый-самый красивый фольклор был создан, написан очень конкретными и талантливыми авторами.

В конце XVIII века психология автора, то есть пишущего, творящего индивидуума, уже в полной мере развилась. Не будем (опять-таки) судить скучно о том, хороша она или плоха. Автор — личность яркая и самолюбивая, иначе он бы и не брался за перо. Авторы древней, старой литературы (особенно древнерусской) были по своей психологии анонимами. Они не были авторами (или в кавычках — «авторами»). Так же как и в литературах Востока, в древнерусской литературе важно и похвально было не отличаться от других пишущих, соблюдать правила писания. Надо сказать, что и настоящий фольклор (то есть постфольклор) не-, или даже лучше говорить, что внеиндивидуален. А вот в литературе авторской — самое важное — выраженность личности автора, его «отличность» от других пишущих, и когда автор сочиняет, пишет фольклор, его фольклор отличается от «настоящего» прежде всего стилистической яркостью, индивидуализацией персонажей. То есть Андрей Иванович говорит с этой громкой яркостью и силой; он весь уходит в эту творимую им цельность; вроде бы весь уходит, а виден все ярче и ярче.

Но я обещала Гентшке не разбирать все это подробно.

Итак.

Люди с выраженной авторской психологией взялись за создание, сотворение фольклора…

В 1765 году явились гэльские (старошотландские) «Песни Оссиана». Европа была очарована. Критик Джонсон выразил сомнение. Он, что называется, «держал в руках» английскую литературу, его называли Кубла-ханом. Джонсон печатно предположил, что настоящим автором песен Оссиана является человек, опубликовавший их, скромный шотландский учитель и фольклорист Джеймс Макферсон. Джонсон вступил в своеобразную борьбу с Макферсоном, решительно утверждая его авторство. В 1796 году, после смерти Джеймса Макферсона, окончательно выяснилось, что он действительно является автором Оссиановых «поэм», которые, впрочем, не сделались от этого обстоятельства хуже… Но почему все-таки Джонсон так накинулся на Макферсона и почему в конце концов твердо утвердилось мнение об авторстве Макферсона?.. Особую роль здесь сыграли обстоятельства, что называется, политические. Подобные мистификации, как правило, не создаются из одной лишь «любви к творчеству», но выполняют конкретные идеологические задачи. Прежде всего они призваны «доказывать» (например, что в Киевской Руси или средневековой Чехии были поэты «не хуже» европейских). «Песни Оссиана» должны были доказать, что поэты в стиле «не хуже» были у «национального меньшинства» — шотландцев. Вот на эту-то попытку доказательства Джонсон и ополчился всей тяжестью «великодержавного критического топора». Кстати, вот почему сторонникам поздней датировки Слова приходится так туго, ведь на стороне их противников — все та же идеология «великой державы», в которой должно быть все свое — от эпических поэтов до последнего гвоздя… Впрочем, хотя Джонсон и доказал, что «Песни Оссиана» — не «фольклор», но доказать, что эти тексты «плохо сделаны» ему не удалось; и по-прежнему они остаются прекрасным образцом «литературы романтического этнографизма»… Лучший перевод поэм Макферсона на русский язык сделан был Ермилом Костровым, еще при жизни своей забытым поэтом XVIII века, умершим, разумеется, в нищете. Прочитав его переводы, очень хочется включить его в список кандидатов на авторство Слова. Кстати уж, хотя советские историки и литературоведы всячески открещиваются от этого ясно видимого родства Слова с «Песнями Оссиана», необыкновенно популярными в России; однако и сам Мусин-Пушкин, и Кайсаров, и Карамзин, и Сенковский видели и чувствовали в Слове именно «Оссианов дух»…