Отшельник. Роман в трёх книгах - Александр Горшков

— Как? — изумился председатель. — Неужели в вашей среде такое может быть, чтобы не слушали свое начальство?

— Не только начальство — Христа не хотят слушать, Евангелие. Вырвут одну фразу, им удобную и понятную, и вертят ею во все стороны: дескать, посмотрите, я не от себя говорю, вот она, истина! Жонглируют этими словами и так, и эдак, а учению Церкви не хотят верить. Потому что нужно не просто поверить, а смирить себя, смирить свой разум, свое «я», которое мы так любим, так лелеем, нежим, оберегаем.

— И что, на таких болтунов у вас управы нет? — рассмеялся председатель. — Цыкнули бы на них, гаркнули — и дело с концом. Есть же у вас эти самые… как их… анафемы, кажись.

Улыбнулся и отец Игорь:

— Церковь, Артем Иванович, это не колхоз и не сельский совет: цыкнул, шикнул, гаркнул — и все замолчали, вытянулись по струночке. Церковь — это Сам Христос, Который ни в чем не насилует волю человека, а лишь зовет его к Себе. Кто слышит — идет, принимает все, чему Церковь учит, а кто не слышит…

— Глухие, что ли? Одни слышат, а другие нет.

— Да, есть такой человеческий порок: духовная глухота. Есть еще слепота — тоже духовная: вроде, смотрит, а ничего не видит. Оттого начинают создавать свои «церкви», церковки — не в смысле архитектурных строений, а свои собственные учения, толкования, взгляды на все то, что сказал Христос в Его Церкви. Так и живут: кажется им, что они со Христом, что ближе их к Спасителю нашему никого нет, а на самом деле ушли от Него далече.

— Эге, батюшка, я думал, что демократия лишь у политиков бывает: создают разные партии, с пеной у рта что-то свое доказывают, поливают один другого грязью, а у вас, смотрю, тоже порядка нет.

— Порядок есть, Артем Иванович, да не все хотят ему подчиняться, по нему жить. Это, как бы вам лучше объяснить… Говорят, вы недавно в больнице лежали?

— Да, пару раз в году должен проходить курс лечения в неврологии. Совсем спина замучила, угроза инсульта есть, вот и лечусь: капельницы, процедуры разные, обследования.

— А к народным целителям не пробовали обращаться? Они, говорят, великие мастера любые болезни лечить.

— Они великие мастера людей дурить и деньги за это драть. Бывал я у них по доверчивости своей, хаживал. Вовремя спохватился, а то бы сидел сейчас перед вами не за этим столом, а в инвалидной коляске. Если бы вообще сидел, а не в могиле лежал. Сам туда не хожу и другим не советую.

— Значит, доверяете медицинской науке, а не медицинской самодеятельности. Точно так же человек, который доверяет Церкви Христовой, получает всю полноту возможности для своего духовного оздоровления и спасения. А кто не доверяет, ходит по сектам или создает что-то свое, похож на того самого целителя, который обманывает не только себя, но и других. Понятно объяснил?

— Я одно понял, дорогой батюшка, — председатель махнул рукой, — там, где люди, — согласия никогда не будет: что в церкви, что в политике, что в государстве в целом. Животных взять: ума у них, как у людей, нет, а порядка больше. Вожак подал голос — и все к нему. Снова подал голос — и выполнили его команду.

— В том-то и дело, что человек наделен от Бога свободой, а животные живут в соответствии с заложенными в них Богом природными инстинктами. Людей можно загнать в стойло, как вы сказали, по призыву вожака — политическое, идеологическое, религиозное или какое иное, но это ненадолго. Рано или поздно вырвутся и снова будут действовать по своей свободе.

— Оно и видно, к чему все привело, — председатель снова махнул рукой и горько усмехнулся. — Пока жили в Советском Союзе, и порядок был, и закон работал, и накормлены все были, и враги боялись даже глянуть в нашу сторону. А дорвались до демократии, то и ходим теперь: в одном кармане вошь на аркане, в другом кармане вошь на цепи. Простите, пойду, дел еще много.

Он поднялся и, поблагодарив хозяйку, направился к двери. Уже на пороге обернулся:

— Вы все же присмотритесь к этой публике, новоселам этим. Я, может, чего и не вижу, но кое-что замечаю. Странные люди, странные. Кабы в советские времена, их бы вмиг раскусили: какого они духа, чем живут, что проповедуют, зачем сюда рвутся. А теперь попробуй тронь: неприятностей не оберешься.

Оскуде преподобный

Вечерело, когда отец Игорь, наконец, встал и, попрощавшись с хозяевами, вышел за ворота. Разговаривая, он задержался в гостях аж с обеда, а уже стало смеркаться. Его давняя и ревностная прихожанка Александра — или, как все ласково называли ее, баба Саня — быстро угасала, готовясь оставить свою долгую земную жизнь. Духовные беседы, с которыми к ней теперь часто приходил отец Игорь, как и еженедельное Причащение Святых Таин, были для нее всем: и радостью, и утешением, и опорой, когда накатывался очередной приступ с нестерпимыми болями во всем теле.

— Не пойму я нашей мамы, — пожимала плечами ее дочка Тамара, взявшая на себя последние заботы о матери, — ей бы в больницу лечь, глядишь — и побегала бы еще своими ножками. Деньги есть, зять обещает устроить в хорошую клинику, а она уперлась, как бык на ферме, — и ни в какую, даже слышать не желает. Хоть бы вы, батюшка, поговорили, вы для нее авторитет.

— Не нужно переубеждать, — тихо отвечал отец Игорь. — Ваша мама ныне в таком состоянии духа, что наши привычные заботы ее уже не так волнуют, как нас. Не в том смысле, что она махнула на все рукой, а потому, что ее душа уже предвкушает иную жизнь, где все земное — больницы, лекарства, суета разная — становится бременем. Даст Бог, вы тоже ощутите это состояние, когда часы жизни начнут останавливаться.

— Жалко нам смотреть на ее страдания. Мы же все видим и слышим, как она охает, стонет, мечется. Лучше самим страдать, чем видеть все это. Она стиснет зубы, глаза закроет и молится по четкам, что вы дали ей. Лежит, перебирает узелки и стонет. И лишь слезки по щекам бегут: от боли, от молитвы — не знаю… Поговорили бы с ней насчет больницы, а?

— Томка, — слышался старческий голосок бабы Сани, — не подбивай нашего батюшку, все равно никуда не поеду. Побойся Бога, не перечь Его святой воле.

И начинала читать Псалтирь, которую знала почти всю наизусть:

— «Камо пойду от Духа Твоего? И от лица Твоего камо бежу? Аще взыду на небо — Ты тамо еси, аще сниду во ад — тамо еси. Аще возму криле мои рано и вселюся в последних моря — и тамо бо рука Твоя наставит мя и удержит мя десница Твоя… Яко Ты создал еси утробы моя, восприял мя еси из чрева матере моея…». Понятно твоей голове? Моя больница — это Господь. И ничего другого мне не нужно.

Баба Саня была неутомимой труженицей не только на земле, которой отдала все свои силы и здоровье, но и дома, и в храме — с того самого дня, как его возвратили людям. Все у нее получалось: и читать, и петь на клиросе, и помогать батюшке совершать церковные требы — крестить детишек, венчать пары, отпевать покойников. Когда ее спрашивали, где она всему научилась, та отвечала кротко: «Моя самая главная школа — это Церковь. Кто туда ходит, кто ее слушает — научится всему, что нужно для спасения души».

— Я еще девчонкой была, а душа моя в монастырь рвалась, — рассказывала она свою судьбу отцу Игорю. — Почему — и сама толком не могла понять. Наверное, пример бабы Груни: жила у нас такая монашечка, матушка Агриппина. Когда их монастырь закрыли, — еще накануне войны, в самом конце 30-х, — она пришла сюда, да так и осталась до самой смерти. Днем работала, а ночью молилась. Она тогда еще молодой была, красивой, многие к ней в женихи набивались, богатые люди сватались, а она так и осталась девицей. Во всем подражала свой покровительнице, святой мученице Агриппине: римские власти ее тоже обвиняли в том, что выступает против замужества и сеет смуту проповедью Христа. А мне хотелось быть похожей на бабу Груню. Ровесницы мои о женихах мечтали, принцах, танцах в клубе, путешествиях по всему белому свету, а меня, наоборот, воротило от всего этого. Вся деревня надо мной потешалась, даже лечить хотели. Матушка тогда убедила: «Я, — говорит, — свой выбор уже сделала, обеты монашеские дала. А в какой монастырь ты пойдешь, когда все кругом закрыто, разрушено, осквернено? Слушай родителей, они у тебя справедливые — это будет твоим послушанием». Я и послушала. Выдали меня замуж за хорошего парня, Васильком звали, от него Томочка наша на свет появилась, а Василька Господь рано забрал. Я ему верной осталась, больше ни за кого не пошла, хотя еще могла наладить полноценную семейную жизнь.

Земная жизнь бабы Сани догорала на глазах родных и близких, а жизнь духовная, наоборот, разгоралась все с большей и большей силой, рвалась из тесной оболочки, истерзанной многими болезнями, скорбями, лишениями. Она не боялась близкой смерти. Она желала ее, почти отказавшись от лекарств, которые стояли на тумбочке возле кровати, и от разных угощений, которыми родные старались поддержать ее убывающие телесные силы, а в постные дни она совершенно отказывалась даже от еды, питаясь лишь просфорой и святой водой. Она жила жизнью уже не земной, а грядущей, вечной, в которую верила без малейших сомнений, желая встречи с главным Источником этой жизни — Христом.