Поджигательница звезд - Инна Бачинская

– Все правильно, – сказал Вадим Петрович. – Мы там действительно ничего не делали, просто сидели, и Вова учил нас «правде жизни», как он это называл. Пили, правда. У генерала всегда бухло было. Все, кроме Васи. И эта Марина Влади… Вова называл ее Машкой, ох, и оторва была! Причем ей уже было под тридцать, а то и больше – пропитая, потасканная, матерщинница. А мне интересно – взрослая баба, и Вова ее пользует! Как сейчас помню – на правой руке над большим пальцем у нее была татуировка – синяя птичка с крыльями вразлет, не то ласточка, не то стриж.

Вася приходил сюда недели две назад, принес газету с заметкой про выкопанные останки. Там не говорилось, чья дача, но мы поняли. Был Вася сам не свой, сказал, что это Божья кара нам…

– Вы знаете, кто эта женщина?

– Знаю. Марина. Машка.

– А кто ее убил?

– Вова убил. А мы… – Он замолчал.

– Где сейчас Вова?

– Его убили через полгода на проводах в армию. Вот я и думаю, впаяли бы ему за*censored*ганство годик, остался бы жив. Хотя не факт. Вася верил в судьбу. Я не верю, но нет-нет, да и шевельнется мыслишка – а вдруг? А вдруг есть и воздаяние, и возмездие, и судьба…

Я тогда успокоил его как мог, сказал, что искать не будут, столько лет прошло. Но его не нужно было успокаивать, он не боялся. Я больше себя успокаивал. Я испугался, я! Толковый следак раскопал бы ту историю запросто, нас бы потянули, и Вася бы все рассказал. Он и так долго молчал, мучился. А мне есть что терять. Этот лагерь… знаешь, чего стоило открыть его? Два года мы обивали пороги, просили денег, кричали «караул», спасайте детей! Всем пофигу. А подростки – самые несчастные люди на свете. Постоянный конфликт со взрослыми, неуверенность, истерики, страх, что выкинут из стаи, затравят. Не дай бог отбиться от стаи! Отсюда пацанский гонор, дурацкий «кодекс чести», свои понятия, изломанность. Ломают свои судьбы, подпадают под дурное влияние. А сколько их кончает жизнь самоубийством? Наркоманят, пьют, убивают. Психологи говорят, что самые страшные преступники – подростки, никаких тормозов, извращенная мораль, неумение дать оценку поступкам. Прекрасно помню, сам такой был… – Он сорвал лист, размял в руке, поднес к носу.

– У меня отец пил по-черному, прорабом на стройке работал. Пьяный, гонял мать и меня, пока я однажды не дал сдачи. Я сильный был, здоровый, признанный дворовый лидер. А Вася… У него одна мать была, приемщица в телеателье, незаметная, всегда в черной одежде. Когда она заболела, к ним переселилась ее старшая дочь, монашка, ушла из монастыря. Такая же черная и незаметная, в черном платке. Помню, мы подглядывали за ней, нам было интересно, и Васю дразнили «монахом», всякие словечки обидные выкрикивали, а он только смотрел… глаза у него были очень светлые, голубые, прямо светились, и такое выражение, будто видит он что-то такое, чего никто не видит. Видит и улыбается внутри себя, всматривается, уходит куда-то. Помню, как зимой я сорвал с него кроличью шапку, и мы стали играть в футбол этой шапкой, представляешь? Я до сих пор, как вспомню, аж кишки сводит! А он стоит с «голой» головой, мороз сильный, смотрит на нас, а в глазах – свет, и ни страха, ни злобы! Только свет. Тут меня и перевернуло всего, стыд проснулся и жалость. Поднял я его ушанку, отряхнул, нахлобучил на него, вроде как с понтом – на, мол, не реви, а он сказал: «Спасибо».

Он рисовал хорошо, я, как увидел, прямо обалдел. «А самолеты можешь?» – спрашиваю. Он кивнул и несколькими штрихами нарисовал самолет в пике. Я прямо рот разинул. Он мне свои рисунки показал, из сказок, иконы, зверей. Я стал у них бывать. Думал, монашка крик поднимет, а она скользит по комнате, глаза опущены, и сразу на стол несет – то борщ, то просто чай. Мы едим, а она стоит на пороге, к стене прислонилась, и смотрит на нас. У них была любовь, а в нашей семье одна злоба и крик.

Он всюду за мной таскался, а я много лет спустя понял: он боялся за меня! Оберегал. Слабый Вася оберегал меня, здорового бугая, которого и взрослые мужики трогать не решались. А теперь я думаю, может, и правда уберег? И в драках я уцелел, и на зону не пошел, и с войны вернулся. Девять месяцев успел повоевать, а потом еще столько же по госпиталям провалялся. И писал он мне каждый день, и приезжал часто. Сидит, молчит, а мне легче делается.

Когда Магда, сестра Васина, позвонила и сказал, что его убили, я… поверишь… Как убили? Кто? Божьего человека?

Он замолчал, и они некоторое время шли молча. Лес вокруг был пронизан косыми лучами закатного солнца, тишина стояла удивительная, но ухо улавливало в ней мелкие звуки, вроде треска ветки, упавшей сосновой иголки, шелеста беличьего хвоста…

– Васю убили на даче генерала, той самой. Скажешь, не судьба? Мне понятно, почему он пошел туда, хотел посмотреть, его тянуло туда. Это Вася… со своими понятиями. А что случилось там? Кто и зачем? – Он повернулся к Шибаеву. – Ты знаешь?

– Нет. Там никто не живет. Случайность, стечение обстоятельств. Там кто-то был и, похоже, Вася его спугнул. Не знаю.

– Мы не убивали ее, эту Машку. Когда нас отпустили, я себя не помнил от радости, думал, я теперь к этому Вове Семенову и близко не подойду. Прошел месяц, он появился и предложил отметить начало его армейской службы. А призыв через полгода! Ну, я и повелся. Вася не хотел идти, но потом пошел. И снова на генеральскую дачу, ухарство какое-то, все, мол, трын-трава. Сидели тихо, как мыши, на кухне, киряли, разговаривали. Свечка горела, а чтоб не сильно свет видать было, занавесили окно. А потом Вова и Машка ушли наверх в спальню, а мы остались. Ну, слышали, конечно, ее визг, его смех. Вася просил меня уйти, а я как прилип, только наливаю себе, и все на мне дыбом – у меня женщины еще не было.

Вова пришел и говорит: «Давай следующий, пока я добрый!» Вася схватил меня за руку, я его руку стряхнул и на деревянных ногах пошел в спальню. И азарт, и страх – а ну как не выйдет у меня ничего, засмеет же, зараза!

Вхожу. Она голая лежит, руки раскинула. Свечка горит. У меня в голове померкло, стал у кровати, что делать не знаю, и дрожь бьет. Она поняла, говорит: «Ты что, мальчик еще?», и что-то бормочет, вроде успокаивает. И тянет к себе. И начинает раздевать, осторожно так. Знаешь, я до сих пор ей благодарен…

Вася идти наверх отказался. Мы так и уснули внизу на диване, а ночью нас разбудил крик. Наверху была драка. Вова орал, что-то падало, а потом Машка страшно закричала, раз, другой… И наступила тишина. Вася рванулся наверх, я его в охапку и к двери! А с ним истерика – Машку спасать, человек пропадает! Почему я рванул оттуда? Не знаю! Испугался все-таки, пацан еще был. До сих пор, веришь, на сердце тяжесть, а вдруг могли ее спасти? А он за меня цепляется, плачет…

Одним словом, вернулись мы. Обошли дом со стороны сада, я на дерево влез, в окно заглянул. Увидел Вову, он спиной к окну стоял, и Машку на полу, лицо в крови и не шевелится. Я с дерева слетел, за Васю – и ходу…

Больше я никого из них не видел. В ноябре пошел туда, листья желтые кругом, дача пустая стоит, провалами окон светит. И калитка незапертая скрипит. И такое чувство меня охватило – тоска, муторно, веришь, будто смотрит на меня кто-то… не человек, а… не знаю, кто или что. Походил я вокруг дома, зашел в малинник, и как что-то торкнуло – разбросал ногами листья, а под ними свежая земля! Не твердая, как везде, а вскопанная. И дерном прикрытая. Меня как обухом по голове! Машка! Убил ее и закопал Вова, потому и пропал. И чувство гадостное накатило, а вдруг она еще жива была? Не спасли человека…

А Вася с тех пор вообще блаженный стал. Сказал мне как-то: «Ты свое искупил, такие мучения на войне принял, а я нет, мне еще долго идти…» – «Куда?» – спрашиваю. Он показал рукой наверх и ничего не сказал. Я и не понял вначале, а потом подумал, что он имел в виду гору, на которую Иисус шел с крестом, Голгофу…

Они шагали по тропе, Костарчук впереди, Шибаев – поотстав. Начальник лагеря выговаривался, рубил рукой воздух, и Шибаеву в какой-то момент показалось, что тот забыл о нем. Ветки цеплялись за одежду, упругие нитки паутины ловушками перегораживали тропу. Они натягивались, звеня, но эти двое были слишком большой добычей, не по зубам лесным паукам, и паутина печально рвалась, пропуская их.

Шибаев слушал и думал, что Костарчуку есть что терять. Об убийстве никто не знал, кроме Васи… Он повел взглядом – глухой лес вокруг, ни души, – и невольно сжал кулаки. Он мог заманить Васю на дачу и убить… Но зачем так сложно? Костарчук – жесткий, трезвый и умный человек, он мог бы устранить друга где угодно, да хоть бы здесь, в лесу. Он не стал бы убивать на даче, это просто глупо. А потом – ключ! У того имелся ключ.

Он был неприятен самому себе за подобные мысли, но, навидавшись в жизни всякого… да и весь его опыт говорил… Опыт его просто кричал сейчас – осторожнее! Интуиция?

– Чего молчишь? – вдруг спросил Костарчук. – Вопросов больше нет? Тогда спрошу я. Ты копал это дело несколько недель. Если бы не убийство, ты бы не узнал про Васю. Так?