Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы - Станислав Виткевич

Т и п о в и ч. Пусть будет винт.

Пулеметная очередь.

О т е ц. О, слышите? Разве мы можем делать что-то еще, кроме как играть в карты? Итак все кончено.

В и д м о в е р. Похоже, что вы правы.

О т е ц. Разумеется. Ян, холодный ужин extra fine[44], и вина без меры. Будем пить как драконы. Надо запить эти три потерянных поколения. Я-то еще могу стать революционным адмиралом, но эти... бр-р-р — что за упадок!

Оставив для Отца место лицом к залу, Типович, Видмовер и Эвадер садятся за столик: Типович спиной к залу, Эвадер слева, Видмовер справа. Слабые пулеметные очереди, далекий гул тяжелой артиллерии.

О т е ц (Яну, стоящему в дверях). Ян, вот еще что. Приведешь нам к ужину тех девиц, ты знаешь, — тех, к которым мы захаживали с молодым хозяином.

Я н. Но захотят ли они в такое жуткое время?

О т е ц. Захотят наверняка, обещай им что хочешь.

Ян exit. Отец подходит к столу, смотрит карты.

Не будем грустить, господа, может, нам еще найдется место в новом правительстве.

Т и п о в и ч. Пики.

Э в а д е р. Двойка пик.

О т е ц (садясь). Двойка бубей.

Красный свет заливает сцену, слышен чудовищный грохот разорвавшегося поблизости снаряда.

Славно лупят. Вы, господин Видмовер?

В и д м о в е р (дрожащим, немного плаксивым голосом). Двойка червей. Мир рушится.

Две красные вспышки послабее, тут же грохот двух разорвавшихся снарядов.

Т и п о в и ч. Пас.

1921

КАРАКАТИЦА, ИЛИ ГИРКАНИЧЕСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ

Не сдаваться — даже самому себе.

Посвящается Зофье Желенской

П а в е л  Б е з д е к а — выглядит моложе своих 46 лет (возраст выясняется по ходу действия). Блондин. В глубоком трауре.

С т а т у я  А л и с ы  д’ О р — 29 лет. Блондинка. Одета в плотно облегающее платье из чего-то вроде крокодиловой кожи.

К о р о л ь  Г и р к а н и и — Г и р к а н  I V. Высокий, худощавый. Бородка клинышком, длинные усы. Нос слегка вздернут. Густые брови, довольно длинные волосы. Пурпурная мантия, шлем с красным султаном. В руках меч. Под мантией шитое золотом одеяние (что под ним, станет ясно позже).

Э л л а — 18 лет. Шатенка. Хороша собой.

Д в о е  П о ж и л ы х  Г о с п о д — в длинных сюртуках и цилиндрах. Возможно, одеты по моде тридцатых годов.

Д в е  М а т р о н ы — во всем лиловом. Одна из них — мать Эллы.

Т е т р и к о н — лакей. Серая ливрея с крупными серебряными пуговицами, серый цилиндр.

Ю л и й  I I — папа римский XV века. Одет как на портрете кисти Тициана.

Сцена представляет комнату с черными стенами, покрытыми ажурным узором «vert émeraude»[45]. Справа перед сценой окно, задернутое красной шторой. В моменты, обозначенные (×), за шторой загорается красный свет, в моменты, обозначенные (+), свет гаснет. В левой части сцены строгий, без украшений, прямоугольный постамент черного цвета. На постаменте, подперев голову руками, лежит на животе А л и с а  д’ О р. П а в е л  Б е з д е к а, схватившись за голову, ходит из угла в угол. Слева от постамента кресло. Ближе к середине сцены — другое. Справа и слева двери.

Б е з д е к а. О Боже, Боже, тщетно взываю я к имени твоему — ведь собственно говоря, я в тебя не верю. Но должен же я хоть к кому-то воззвать. Жизнь растрачена впустую. Две жены, каторжная работа — неизвестно ради чего — ведь в конечном счете философия моя так и не признана официально, а остатки картин уничтожены вчера по приказу начальника Синдиката Рукотворных Пакостей. Я совершенно одинок.

С т а т у я (оставаясь неподвижной). Но у тебя есть я.

Б е з д е к а. Что с того, что у меня есть ты. Я предпочел бы, чтоб тебя вовсе не было. Ты только напоминаешь мне о том, что нечто вообще существует. А сама ты — лишь убогий суррогат чего-то более существенного.

С т а т у я. Я напоминаю тебе о твоем пути, ведущем в пустыню. Все гадалки предсказывали, что на старости лет ты посвятишь себя Тайному Знанию.

Б е з д е к а (презрительно отмахивается). Э! Я впал уже в абсолютную манерность, предъявляя бедному человечеству бесконечные претензии, но так ни от чего и не нашел лекарства. Я как бесплодное, никому не нужное угрызение совести — на нем не распустится и самый скромный бутон надежды на лучшее.

С т а т у я. Как ты далек от истинного трагизма!

Б е з д е к а. Всё потому, что мне недоступны сильные страсти. Жизнь, растраченная впустую, безвозвратно уходит в серую даль прошлого. Что может быть ужасней, чем серое прошлое, в котором ты вынужден вечно копаться?

С т а т у я. Подумай, скольких женщин ты мог бы еще полюбить, сколько встретить новых рассветов, сколько раз ты мог бы коснуться полуденных тайн, сколько, наконец, вечеров мог бы ты провести за странной беседой с женщинами, очарованными твоим падением.

Б е з д е к а. Не говори мне об этом. Не вторгайся в сокровенную область странного. Все потеряно — все навсегда отнято у меня безумной, беспросветной скукой.

С т а т у я (с жалостью). Как ты банален...

Б е з д е к а. Покажи мне того, кто не банален, и я принесу себя в жертву на его алтаре.

С т а т у я. Я.

Б е з д е к а. Ты женщина, точнее — ты воплощение всей женской немощи. Всех неисполнимых обещаний жизни как таковой.

С т а т у я. Радуйся, что ты вообще существуешь. Подумай — даже приговоренные к пожизненному заключению рады дарованной им жизни.

Б е з д е к а. Какое отношение это может иметь ко  м н е? Я что, должен радоваться, что не сижу в эту минуту на колу где-нибудь на одиноком бугре посреди степи, или что я не чистильщик сточных канав? Ты что, не знаешь, кто я?

С т а т у я. Я знаю только то, что ты смешон. Ты не был бы смешон, если б мог полюбить меня. Тогда бы ты не понял, в чем твоя миссия на этой планете, именно на этой, ты был бы единственным, самим собой, несравненным — именно собой, а не кем-то другим...

Б е з д е к а (с беспокойством). Значит, ты признаешь абсолютную, повторяю — абсолютную иерархию Единичных Сущностей?

С т а т у я (смеется). И да, и нет — когда как.

Б е з д е к а. Заклинаю — скажи, какие у тебя критерии?

С т а т у я. Вот ты сам себя и выдал. Не философ ты, и не артист.

Б е з д е к а. А, так ты в этом все-таки сомневалась. Да, я не философ и не артист.

С т а т у я (смеется). Неужели ты всего лишь честолюбивое ничтожество? А ведь для них, несмотря ни на что, ты — н е ч т о — гений новых метафизических потрясений.

Б е з д е к а. Я притворяюсь от скуки. Зная, что даже в этом нет красоты — нет красоты в моем притворстве.

С т а т у я. Однако есть в тебе что-то, чего не было ни в одном из моих прежних любовников. Но без любви ко мне — ни шагу дальше.

Б е з д е к а. Не говори мне больше про этих своих вечных любовников. До чего же ты любишь ими хвастаться. Знаю — ты имеешь влияние на ход практической жизни, с твоей помощью я мог бы стать черт-те кем. То есть действительно кем-то, а не только для себя самого.

С т а т у я. Не надо выдумывать, величие — вещь относительная.

Б е з д е к а. А теперь я тебе скажу: ты банальна, хуже того — ты умна, еще того хуже — ты, в сущности, добра.

С т а т у я (смущенно). Ошибаешься... Вовсе я не добра... (Резко изменив тон.) Просто я тебя люблю! (Простирает к нему руки.)

Б е з д е к а (вглядываясь в нее). Что? (Пауза.) Это правда, и потому абсолютно меня не интересует. Для меня померк свет единственной Тайны... (×)

Стук справа; Статуя принимает прежнюю позу.

...непостижимость которой...

С т а т у я (раздраженно). Тихо, папа римский идет.

Б е з д е к а (изменив тон). Умоляю, представь меня папе... это единственный призрак, с которым я еще хотел бы поговорить...

Входит  п а п а  р и м с к и й.

Ю л и й  I I. Привет тебе, дочь моя, и тебе, неизвестный сын мой... (Павел опускается на колени, папа протягивает ему туфлю для поцелуя.) Только не будем говорить о Небе. Алигьери был абсолютно прав. Это знает каждый ребенок, и все-таки я должен повторить: неземное блаженство недоступно человеческому воображению. И потому наш сын Данте так талантливо изобразил преисподнюю. Я бы даже сказал, что иллюстрации Доре довольно хорошо выражают несоизмеримость человеческих понятий и фантазий с такого рода, так сказать...

С т а т у я. Скукой...

Ю л и й  I I. Тихо, доченька. Ты сама не знаешь, что говоришь. (С нажимом.) С такого рода счастьем. (Шутливо.) Итак, сын мой: встань и скажи, кто ты...