Шишков - Николай Еселев

Да, своего боевого соратника опознал Емельян Пугачев, но при сколь скорбных и страшных обстоятельствах! Усач артиллерист Перешиби-Hoc вместе с мужиками-однодеревенцами снимает с веревки замученного самоубийцу, а он тоже солдат, соратник, да еще и прославленный защитник отечества.

«Кто-то подал усачу мундир покойного с тремя медалями: за Цорндорф, Кунерсдорфскую баталию и за взятие Берлина». «Так вот оно как! Вот как барин-изверг „почтил“ кровь солдатскую, за отечество пролитую!..» Да разве мог после этого Емельян Иванович Пугачев простить этакое глумленье?! «За себя спущу, а за другого — не спущу»! — извечная заповедь русского народа. И неужели впрямь после всего-то увиденного своими глазами способен был ярый в гневе, гордый и вольнолюбивый воин-казак поступить по опасливо-укоризненным словам, брошенным кем-то из толпы: «Тебе хорошо, казак! Ты вскочил на конь, расшарашил ноги, да и был таков!..» Нет и нет!..

Так встреча Емельяна с двумя былыми соратниками — с живым и мертвым, впервые толкнула его в гущу вооруженного мятежа: в Емельяне Шишков впервые явил грозного Пугачева!

В письме к А. И. Суслову в сентябре 1938 года Вячеслав Шишков недоумевает: «А как показать Пугачева, этого замечательного вождя восставшего крестьянства, еще не знаю. Ежели показать со всеми человеческими слабостями — в свободное время он и винишка любил попить, и бабенками увлекался, — боюсь разгневать критику. Ежели показать его без обычных человеческих „пороков“, опять закричат: „Лакировка действительности“. Примерно покажу так, как А. Толстой показал Петра».

Образ Пугачева был постоянно в центре внимания автора. Шишков взвешивал каждый поступок, каждое движение души, каждое слово Емельяна Ивановича. Вячеслав Яковлевич советовался со своими друзьями, людьми, знающими историю XVIII века, спрашивал их, высказывал им свои соображения о герое.

«Все обдумываю план второй книги, — пишет Шишков тому же Суслову, — каким был Пугачев, как его показать. Его природные возможности, его политическая и стратегическая одаренность. Он руководил военной коллегией или военная коллегия руководила им? Были ли у него какие-нибудь идеалы, исторические перспективы или на 75 проц. все шло самотеком? Пока все еще у меня в тумане».

В конце концов Вячеслав Шишков пришел к удачному и правильному решению. В образе Пугачева он воплотил многие черты, присущие русскому человеку XVIII века. Богатырская удаль Емельяна Ивановича сочетается с природным умом, сильной волей, сердечность и простодушие с беспощадностью и жестокостью, когда дело касается помещиков-крепостников, истязавших и угнетавших простых людей.

«Да, он, Емельян, — писал Шишков в 1944 году Л. Когану, — добропорядочный человек получается, он, несомненно, таким и был. Милостью своей подкупал народ, силой воли всех держал в руках, искусством воевать побеждал царицыных генералов».

Здесь необходимо сказать следующее: почему не просто «Пугачев» назван роман, что, несомненно, было бы звучнее и величественнее, а добавлено еще и «Емельян»? На протяжении ведь целого десятилетия вплоть до последних дней своей жизни самозабвенно, неистово трудился Вячеслав Яковлевич над этим своим произведением, поэтому в заглавии не могло быть ничего случайного: автор продумал все. Значит, в это сочетание фамилии, записанной в анналы истории, с именем личным, от «купели», так сказать, автор вкладывал особый смысл: пусть не подавит, мол, в сознании и воображении читателей это историческое личного, психологического! «Емельян Пугачев», как и «Угрюм-река», — и эпопея, и роман одновременно, хотя автор скромно именовал свой труд «историческим повествованием».

«Емельян Пугачев» — это книга о двух мирах, и притом показанных в период страшного, беспощадного и кровавого столкновения.

Книга наполнена огромным количеством событий — международного, государственного, военного и частного порядка, огромным числом действующих лиц.

Кто только не проходит перед нашим взором, начиная от Фридриха II, Петра III, Екатерины II с ее вельможами и полководцами, от самого Пугачева с его ближайшими соратниками, кончая каким-нибудь купчишкой-«прохиндеем», ухитрившимся востребовать с Пугачева старую задолженность Петра III за поставлявшиеся к его двору продукты!..

Остановимся лишь на некоторых главах, в которых автор пользовался уже другими речевыми средствами.

Известно, что с восстанием крестьян под предводительством Пугачева совпала эпидемия чумы в Москве, опустошившая город и вызвавшая мятеж «простого народа» против царских чиновников, покинувших в этот тяжелый час город и трусливо укрывшихся в своих усадьбах. Так поступил, например, фельдмаршал Салтыков, тот самый, что возглавлял некогда русскую армию, в которой довелось служить и Пугачеву. Вот как автор рисует облик этого екатерининского вельможи:

«Уведомленный о беспорядках, фельдмаршал Салтыков 17 сентября утром въехал на шестерке каурых в первопрестольную столицу. Увешанный ладанками с камфарой и то и дело опрыскивая себя противочумными снадобьями, маленький, седенький, простенький, он сидел в обширной закрытой карете, как в большом сундуке суслик, и брюзгливо бормотал себе под нос проклятия подлым взбунтовавшимся людишкам. За спиной кучера и позади кареты — две жаровни с пылающими углями и раскаленными камнями; два казачка бросали в жаровню благовонный порошок и плескали уксус „четырех разбойников“. От мчавшейся кареты с форейтором на передней лошади валил дым и пар. За экипажем, поддергивая порточки, бежали босоногие мальчуганы, кричали:

— Глянь, глянь, пожар!.. Барина опаливают в карете!»

Императрица была испугана и разгневана. Манеры Екатерины, ее речь, язвительность, которой она пыталась прикрыть свое негодование, употребление русских слов вперемежку с французскими — все это изображено с такой достоверностью, словно бы само приближенное к ее «особе» лицо, вроде личного ее секретаря Храповицкого, сообщает нам все это.

«Читая в Царском Селе это письмо, Екатерина разгневалась.

— Старый хрыч, — наморщив нос, сказала она и стала золотым карандашиком подчеркивать некоторые, возмутившие ее, строки.

„Я запер свои ворота, сижу один, опасаясь и себе несчастья“, — подчеркнула дважды и, кинув карандашик, воскликнула:

— И это кунерсдорфский победитель! На войне побеждал, на эпидемии в дрейф лег. Как твое мнение, Григорий Григорьевич?»

Она обращается к своему фавориту Григорию Орлову, фавориту, уже миновавшему свой зенит: Григорий Потемкин, «Гришифишинька», сменил Григория Орлова. Поэтому-то вступающий во время этой беседы в интимную комнату, в знаменитую «табакерку» императрицы, Никита Панин уже не столь подобострастно, как прежде, здоровается с бывшим, хотя и не удаленным еще фаворитом. «Она умолкла, понурившись, и в эту минуту с порога:

— Граф Никита Иваныч Панин! — гортанным голосом прокричал курчавый негр в красном, обшитом золотыми галунами кафтане со срезанными полами.

Располневший, приятно улыбающийся темноглазый граф Панин, которому даровано право являться к царице без доклада, неспешно приблизился к ней, поцеловал протянутую руку, затем жеманно и не так, как раньше, — без тени вынужденною подобострастия, — раскланялся с Орловым.

— Садитесь, Никита Иванович, — указала Екатерина на место возле себя и, взяв холеной рукой с оттопыренным мизинчиком пуховку, попудрила слегка вспотевший лоб.

— Вы как раз кстати… Прочтите, пожалуй, что пишет этот московский старый хрыч…

Мы с благочестивым фельдмаршалом нашим довели Москву до того, что там мрет по тысяче наших подданных в сутки. Наш милый дедушка полагает все новое пустым и бесполезным… Какая рутина!.. Как это глупо…»

Тут императрица, хотя и усердно «натаскивавшая» себя в русской речи, не находит (из-за сильного волнения, должно быть) подходящей русской пословицы или поговорки и пользуется французским выражением.

Резкими скупыми мазками Вячеслав Шишков рисует нравы царицы и ее окружение. Одним из многочисленных образцов является, например, сцена, где архиепископ Амвросий посещает знаменитого архитектора Баженова. Только одно перечисление предметов дает читателю возможность увидеть, ощутить всю бездну различия между придворным бытом и, к примеру сказать, избою, «подпертой слегами».

«Архиепископ Амвросий сидел в рабочем кабинете Баженова. С потолка спускалась елизаветинских времен в наборных хрустальных бляхах люстра с восковыми розовыми свечами. Вдоль стен резные, по рисункам хозяина, дубовые шкафы, шифоньерки, бюро. На стенах, обитых голубоватым штофом, два портрета кисти Антропова, несколько миниатюр Ротари и датского живописца Эрихсена. Дорогие ковры — дар графа Салтыкова. Письменный стол завален „Московскими ведомостями“, брошюрами, книгами на русском и иноземном языках. Тут и старинный роман Гриммельсгаузена „Симплициссимус“, и устав Вольного экономического общества. Рулоны чертежей, кроки, эскизы, готовальни, заграничные краски в тюбиках…»