Дневники Зевса - Морис Дрюон

Да, я был угрюм и раздражен. Мне хотелось заставить Муз умолкнуть. Не только о Гефесте и его неудачном браке я думал, но и о себе самом.

Мой первенец женился — я стал старым Зевсом; моя собственная молодость кончилась.

Удивительная штука эта молодость, раз десять считаешь, что она кончилась, и раз десять обнаруживаешь, что нам еще остается частичка, забытый клочок, которым мы и не пользуемся по-настоящему, но который еще достаточно живуч, чтобы мы страдали, чувствуя его потерю.

Я смотрел на Геру, озабоченную своим царским величием и уже готовую возненавидеть Афродиту. Гера тоже страдала, из-за себя самой; ее вид меня ничуть не утешил. Я смотрел на своих прежних любовниц. Вернуться к одной из них было бы признанием провала. Мне нужна была новая радость.

Ища, по своему обыкновению, согласия между любовными увлечениями и делами, я находил оправдание для своих будущих измен. Гера родила мне кузнеца, повитуху, служанку и вояку (этот последний так и сидел в бронзовом горшке). Это неплохо, но недостаточно, чтобы построить счастье смертных.

«Мне нужно, — подумал я, — породить для людей других богов».

Мои глаза остановились на Лето, которая тоже смотрела на меня.

Восьмая эпоха

Другие боги для людей

Лето — дочь титана Коя, нимфа холода, была узкобедрой, светловолосой северянкой с длинными ногами и горделивой грудью. Она происходила из краев, где мой брат Аид еще до того, как я разделил царства и доверил ему управление Преисподней, сражался в туманном шлеме-невидимке. С тех пор там блуждают смутная смертная тоска и мечты о солнце.

Глаза у Лето были голубые, но голубизной беспрестанно изменчивой, от светлой лазури безоблачного утра до минеральной, глубокой синевы озер, что блестят среди елей; то они подергивались сероватой дымкой, как морские горизонты вдоль балтийских берегов, то внезапно бледнели, приобретая голубоватый блеск снега в звездную ночь. Все оттенки ожидания, надежды, робости мерцали в этом взоре. Я прочел в нем зов, мольбу, требование, обещание.

Свадьба моего сына была сыграна, пир богов подходил к концу. Я увлек Лето в сторонку под тем предлогом, что хочу расспросить ее о предполагаемом убежище гигантов, скрывшихся где-то на Севере. Монархи унаследовали от меня этот обычай и пользуются им, желая приударить за женщиной: делают вид, будто им надо побеседовать с ней о каком-нибудь государственном деле.

И мы удалились на остров Тасос, расположенный всего в трех моих шагах от Лемноса.

Дети мои, знаком ли вам остров Тасос? Никто, похоже, никогда не рассказывал вам, что там боги любили друг друга. Побывайте на нем, и сами поймете. В очень отдаленные века там был оракул. Во времена греческой славы на острове процветал город, который почти стерся, но в красоте его обломков и в непреходящем великолепии места вы узнаете мой след и мое благословение. Отправляйтесь на этот остров; пристаньте к этому берегу, где подводные переливы обрисовывают причалы древнего порта, словно от них осталось лишь отражение; остановитесь под сводом одной из трех увитых виноградной лозой беседок, чтобы выпить в тени прохладного розового вина; войдите в город через ворота с резными колоннами — врата Зевса, мои врата; пересеките обширную и хорошо расположенную агору; ступите ногой на широкие плиты дороги процессий; пройдите по склону вдоль массивной мраморной стены, сквозь камни которой прорастают летние цветы; взберитесь по этой пахнущей мятой и смолой тропинке, которая усыпана черепками, оставшимися от былых гончаров; поднимитесь к театру, построенному заботами моего дорогого Гиппократа; расслабьтесь на выщербленных и разобщенных мраморных скамьях, меж которых снова растут сосны, как и в те времена, когда я побывал здесь с Лето; останьтесь и предайтесь грезам.

Зеркало моря словно продолжает сцену, на которой ваши величайшие поэты воспевали драмы богов. Синева волн дрожит и искрится меж зеленых деревьев. Солнце проникает сквозь ветви и устилает орхестру золотыми пятнами. Зной неподвижен, время застыло. Поэты умолкли; но хор цикад, словно в начале мира, разливает в углублении этой раковины песнь своих крылышек. Неужели, дети мои, вы не почувствуете, что вогнутость этого холма — отпечаток божественных объятий?

— Мест, где столько полноты и покоя, — сказала Лето, — в моих северных краях не найти.

— Такие места, — ответил я, — редки даже на наших солнечных землях.

— Здесь у мгновений вкус вечности, — заметила она.

— К чему тебе думать о времени? Ведь ты же бессмертная нимфа.

Лето вздохнула.

— Даже боги могут умереть, если мир умрет.

До нее ни у одного бога не появлялось подобной мысли, или он не умел ее выразить. Слова Лето поразили меня, словно камнем в лоб.

Мы предались любви. Свет солнца раздробился и померк. Я снова обвил Лето, чтобы ее успокоить — чтобы нас успокоить. И ночь была тепла для наших объятий.

Нет, дети мои, никто вам этого не рассказывал, но если вы побываете на Тасосе, то поймете, что мой сын Аполлон мог быть зачат только там. На острове сохранилась одна из самых древних статуй, посвященных Аполлону, — гигантская, массивная и вместе с тем стройная. Она не завершена, лицо едва обозначено квадратным резцом ваятеля; это образ Аполлона, Куроса, идущего юноши, который несет на руках свое будущее, изображенное в виде барашка.

Мой сын Гефест спал после своей первой брачной ночи, а я поднимался на Олимп после своей первой ночной измены. Бессонная Афродита, единственное светило на утреннем небе, с презрением взирала на тяжелое забытье своего супруга. Она меня заметила; я притворился, будто не вижу ее.

Слова Лето не шли у меня из головы: «Даже боги могут умереть, если мир умрет». И все же у меня было ощущение победы. Мою бороду ласкал ветерок, я чувствовал легкость на сердце. Моя сестра Гестия, вставшая спозаранок и уже чистившая очаги, удивилась, слыша, как я напеваю.

Гера прождала меня всю ночь.

— Были дела, — сказал я ей.

И пошел освежиться росой; потом отправился в совет.

Но на Олимпе обо всем узнают быстро, да и Лето не делала великой тайны из своего приключения. Она не скрывала, что в ней заключены плоды нашей страсти.

Огласка доставляет нашим любовницам единственную возможность отыграться на наших законных женах. Лето разболтала свой секрет стольким богиням, что вскоре он достиг ушей Геры. Ярость моей супруги боги еще не скоро забудут, и первый из них — я.

Куда подевалась величавая, гордая царица — предо мной неистовствовала вопящая баба, неисчерпаемая в ругательствах, неиссякаемая в попреках, поносившая мою неверность, мою низость, мою похотливость. Но еще больше доставалось Лето.

— Клянусь Стиксом, — кричала она, — я запрещаю твердой земле, где бы ни светило над ней солнце, давать Лето убежище на время родов!

Можете представить, с каким удовольствием Гея, Великая праматерь, откликнулась на такое проклятие. О ней вспомнили, к ней воззвали, да еще и ради мести. Она охотно согласилась предоставить моей супруге змея Пифона, обычно сторожившего Дельфийский оракул, чтобы он повсюду следовал за соперницей и следил за ней.

Гера надеялась с помощью назидательной жестокости и священного ужаса запугать прочих нимф, которые готовы были уступить моим домогательствам. На самом деле она не отвратила их от желания нравиться мне, лишь внушила еще большую осторожность.

Когда подошел срок, несчастная, напуганная Лето заметалась со своим тяжелым чревом от равнины к равнине, из пустыни в долину, ища приюта, в котором ей всюду было отказано. Люди видели, как она проходила — заплаканная, жалкая; а если какое-нибудь местное божество, состоящее при источнике или роще, протягивало ей руки или же какая-нибудь бедная смертная, растрогавшись, была готова нарушить запрет и открывала ей дверь своей лачуги — за спиной Лето вздымался ужасный, толстый и липкий Пифон, вперяя в ослушников свой жуткий взгляд. И бедняжка Лето шла дальше, спотыкаясь, отчаянно стеная и поддерживая живот руками. А за ней с шипением скользила в траве и меж камней упорная ненависть Геры.

Однако в те времена, когда война с гигантами исказила весь рельеф побережья, один кусочек суши откололся от материка и медленно поплыл по морю. Этот плавучий остров, Ортигия, позже названный Делосом, служил пристанищем только для перепелов, отдыхавших там во время своих перелетов. Я велел Временам Года сказать Лето, чтобы она следовала за перепелами, летевшими с севера в поисках теплой африканской зимы. Так нимфа добралась до Делоса, который тогда вовсе не был твердой землей, и смогла там остановиться.

Оставалось отвратить вторую часть проклятия, ту, что касалась солнечного света. Для этого я попросил своего брата Посейдона приподнять море и подержать его над перепелиным островом, чтобы образовался жидкий свод, водяная пещера, укрывшись в которой Лето могла бы разрешиться от бремени.