Браслет из города ацтеков - Екатерина Лесина

– Казалось, что уже нет, – ответил Вась-Вася, присаживаясь: – Извини, что так. Я сам хочу разобраться.

– Тогда… может, нам стоит немного отдохнуть друг от друга? Отпуск от отношений. Небольшой.

Дашка отчаянно надеялась, что он не примет предложение.

– Конечно, – сказал Вась-Вася. – Ты – чудо.

Дурища она, а не чудо. Бороться надо. Выгрызать право на счастье, а не скулить про себя.

Но Дашка не умела бороться. Она поставила чайник, хотя больше не хотелось ни пить, ни есть, и громко звенела посудой, чтобы не слышать, как ходит Вась-Вася. Но все равно слышала. Скрипели половицы и дверцы шкафов, отдавая немногочисленные пожитки. И когда чайник закипел, выпустив тонкую струю пара, Вась-Вася снова появился на кухне. В руках он держал спортивную сумку.

– Ну до встречи? – в этом его вопросе Дашке слышалось обещание, в которое очень хотелось верить.

– До встречи, – сказала Дашка, высыпая четвертую ложку сахара.

Чайный сироп сгладил горечь расставания. А два оставшихся трюфеля в броне золоченой фольги почти примирили с жизнью.

Как-нибудь да наладится.

Только Вась-Вася не прав. Дело Дашка не бросит. И она знает, что делать дальше – поговорить с тем, кто знал потерпевшего.

Девчонка плакала и размазывала косметику по щекам. Черная тушь, синие тени и алая помада, мешаясь, превращали бледненькое личико в маску. И Дашка, не выдержав, рявкнула:

– Прекрати!

Девчонка зарыдала громче. Плечики ее вздрагивали, пальчики рвали бумажную салфетку, и обрывки прилипали к шерстяному свитеру. Свитер был зеленый, салфетка – розовая.

– Это… это он… – выдала свидетельница, громко хлюпая носом. – Я знаю, что это он. Больше некому.

– Кто он?

– Не знаю.

Хороший ответ. Только нельзя на девку злиться, она-то точно не имеет отношения к Дашкиным неприятностям. У нее у самой горе и кажется, что жизнь закончена. Это неправда, потому что жизнь продолжается, а значит, девчонке рано или поздно придется завязать со слезами, осмотреться и решить, как быть дальше.

– Как тебя зовут? – спросила Дашка, не особо надеясь на ответ.

– М-маргоша… Маргарита. Петрова Маргарита Павловна, – сказала девчонка.

– Идем, Маргарита, – Дашка взяла девчонку за руку. – Покажешь, где здесь туалет.

В закутке. Два квадратных метра пространства с желтым унитазом и желтым же рукомойником, из которого текла ледяная вода. Вода пахла хлоркой, а квадрат зеркала покрывали известковые брызги. Дашка открутила краны на полную и, зачерпывая холодную воду горстью, стала умывать свидетельницу. Вода протекала сквозь сжатые пальцы, и капли скатывались в рукава. Дашкина кофта намокала, девичье лицо избавлялось от излишков краски.

Сама Маргоша успокаивалась.

– Спасибо вам, – сказала она, глядя в треснувшее зеркало. – Это Лешка его разбил. Задел случайно, и упало. Треснуло вот. Я испугалась. Нельзя разбивать зеркала. Удачи не будет. А он не верил. Он знаете какой был?

– Не знаю, – покопавшись в сумочке, Дашка вытащила пачку бумажных платков. – На, вытрись, и расскажешь.

– Он считал, что все в руках человека. И удача – ни при чем. То есть тебе, конечно, может повезти, и бывает, что некоторым везет больше других, но это не повод, чтобы отступать.

Умный мальчик, который переоценил свой ум.

– Давайте я вас чаем напою? – предложила Маргоша и тут же добавила: – Он вообще-то дрянной, но лучше так, чем просто… Вы ведь найдете его?

– Я постараюсь.

Вот только хватит ли стараний? И как знать, может, в это самое время, когда Дашка будет хлебать дрянной чаек и вести разговоры, кто-нибудь умирает.

А какой у Дашки выбор? Никакого.

И потому она вздохнула и помогла с чаем. Девчонка суетилась, всхлипывала украдкой и с интересом на Дашку поглядывала.

– Я ему сразу сказала, что этот человек – псих форменный. И что заявить на него надо. А Лешка сказал, что ничуть не псих и ничего заявлять не надо. И что, может, это его, ну то есть Лешкин, шанс в жизни. И что он скорее сдохнет, чем шанс упустит. – Маргоша заговорила, не дожидаясь Дашкиных вопросов. – А какой шанс, если у него глаза ненормальные? И вообще… приперся сюда…

– Когда?

– Неделю назад. Вы поймите, мы тут вроде как клуб, а на самом деле оно для своих. Ну приходят вот железо потаскать, побазарить про всякое. Иногда боксом занимаются. Лешка вот учил. У Лешки разряд… был. – Она громко вздохнула и задышала ртом, часто, как собака на жаре.

Дашка не торопила. Она осматривала помещение и пила чай, и вправду оказавшийся на редкость поганым.

И про зал девчонка не соврала. Грязные маты, самодельные штанги, шведская стенка, оставшаяся, по-видимому, с незапамятных времен. Мишень, густо утыканная дротиками. Беговая дорожка, неуместная, как породистая иномарка среди «Запорожцев».

– Это Лешка купил. Ему тот человек денег оставил. И я говорила, что глупо сюда вкладываться, а Лешка вот купил. – Губы у Маргоши задрожали, а из глаз синхронно выкатились две слезинки. Они прокатились по впалым щекам и прочертили параллельные линии на смуглой Маргошиной шее.

– Итак, этот человек появился около недели назад? Он пришел сюда?

– Да.

– И что было дальше?

– Я не хотела, чтобы он проходил. Он на меня глянул и… знаете, бывает, что у людей взгляд неживой. А у этого так вообще как у зомби какого-то! Я ему и цену сказала запредельную, ну думала, что он уберется. А он взял и заплатил. А потом Лешку вызвал.

– В каком смысле вызвал?

– Ну… просто вызвал. Я не знаю! Я уже потом вышла, когда они на ринге были.

Надо думать, на этом самом, сооруженном из подручных средств.

– Еще он голый был. Ну то есть не совсем раздетый. В трусах боксерских. И все. А тут же температура – десять градусов. Я сама мерзну иногда. А этот прямо горел весь! Знаете, он двигался так… ну не как человек! Иначе. Я не могу объяснить. Я мало видела, а Лешка потом сказал, что товарищ – реально крутой и что для Лешки за честь было с ним постоять. А какой стоять? Он Лешку замолотил. И потом еще спросил, мол, признает ли Лешка себя побежденным. Жуть!

Настоящая жуть – на пустыре, где старый камень превратился в жертвенник.

– Я вот только сейчас сообразила. Я же не помню его лица! Вот не помню, и все! – Маргоша уставилась на Дашку с суеверным ужасом. – Глаза мертвые. А какого цвета – не знаю. И с бровями что. И вообще… а у меня память фотографическая! А вот шрамы… У него вся спина в шрамах! Таких вот… полосками одинаковыми. Как будто его кошка располосовала. У меня есть кошка, вот…

Маргоша закатала рукав, демонстрируя тонкие бледные полоски.

– Она не специально тогда, но глубоко. И уже третий год не сходят. А болели – просто жуть! И у него на спине шрамы похожие, только как если бы кошка очень большой была, понимаете?

Дашка достала из сумки блокнот и карандаш.

– Марго, закрой глаза. И скажи, на кого из актеров он был похож…

Маргоша зажмурилась.

Если повезет, фокус удастся.

Везение было относительным. Дашка рисовала. Уточняла. Исправляла. Перерисовывала. А Маргоша, скептически посмотрев на итог работы, сказала:

– Это он. Похож. Только у него еще глаза мертвые. Совсем мертвые.

Часть 6

Дети богов

На рассвете мы покинули деревню. К нашему каравану присоединился тот самый юный воин, что встречал Тлауликоли, а с ним еще четверо. Пятой же, к превеликому моему удивлению, стала молодая жена Ягуара.

Она была прекрасна и чиста, подобна радуге, что вспыхивает на разломе неба. Глаза ее – синева. Кожа – золото драгоценное. Губы – алые рубины, ярче тех, что горят в глазах чужого бога.

Я смотрел на нее и сравнивал с женщинами, коих немало встречалось на пути моем. Я вспоминал испанских красавиц в тяжелых оковах нарядов и кубинок, легких нравом. Я воскрешал в памяти лик доньи Марии, прежде представлявшейся мне идеалом женской красоты, но этот лик расплывался, сменяясь иным.

Киа с урожденной грацией скользила по джунглям, и если уставала, то ничуть не выказывала этой усталости. Вечером же голосок ее звенел, выводя слова песни. Слова незнакомые и непонятные, но заставляющие сердце наполняться болью.

– Шлюха дикарская, – бросил Педро сквозь зубы, и впервые я пожелал ударить его. Но сдержался, сказав лишь:

– Она дитя, которое не видело иного.

– И не увидит. Сдохнет, как все они. А душа ее будет гореть в адском пламени.

Он был серьезен, а еще говорил чистую правду, ибо пусть милосерден Господь, но врата рая его закрыты пред язычниками.

Так думал я и днем, и так же думал ночью, когда увидел ее во сне. Там, отданный во власть силы иной, я был не собой, но желтоглазым зверем, а она – птицей в лапах его. И любовался я красотой оперенья, страшась спугнуть колибри. Но она ничуть не боялась, сидела на когте и пела песню на незнакомом птичьем языке.

Пожалуй, мне не следовало бы поверять бумаге эти свои мысли, однако, решив быть честным, следует быть им до конца. Я по-прежнему пишу об увиденном, хотя теперь взгляд мой повсюду ищет лишь ее. И я по-прежнему честно читаю свои записи Тлауликоли, удивляясь спокойствию, с каким он слушает меня. Сегодня я спросил: