Над Кубанью. Книга вторая - Аркадий Первенцев

— Давай с перцем, — согласился Павло.

Сенька разломил стручок, потер, наверх поднялись желтенькие семечки. Во рту пекло, но одновременно по жилам разлилась хмельная теплота.

— Печку топишь, Сенька, — сказал солдат-богатунец, перебирая лады венской двухрядки.

— Угадал.

— Подтапливай, да гляди, чтобы дым не шел, а то кадету пристрелка будет.

— Третий взвод, кончай! — зычно скомандовал кто-то.

Сенька вскочил, но, вспомнив, что он четвертого взвода, снова уселся.

— По командирам надо выкликать, — пробурчал он.

— А ежели командира убьют?

— Его именем так и звать тот взвод до окончания войны.

— Верно, пожалуй, — согласился Павло и перевернул пустой котелок.

— Может, еще выпросить, дядька Павло?

— Хватит, а то на сон потянет, — Павло вытащил кисет, — теперь чуток перекурим.

Сенька отвернулся. Ему хотелось вернуть папироску, подвесить на губу, а потом высечь искру из сероватого кремня, прижимая к нему витой трут, но курить при Павле Сенька почему-то стеснялся.

— Может, за кипятком смотаться? — предложил Сенька, ища предлога, чтобы улизнуть.

— Отдохни лучше, — сказал Павло, вытягиваясь на полу.

— Отчего казак гладок? Нажрался и на бок, — сказал богатунец, продолжая перебирать лады.

Павло потянулся к нему:

— Ну-ка, солдат, дай-ка гармонь.

— Умеешь? — обрадованно спросил солдат. — Может, выучишь? Ко мне этот струмент третьего дня приблудился.

— Учись, — равнодушно согласился Батурин, отпуская потертый плечной ремень. Ближе придвинулись люди, притихли.

Павло покусал губы, внимательно оглядел всех, на лице его тенью пробежала какая-то беспокойная дума. Прильнув щекой к гармошке, он тихо запел:

Ой, полети, утка,Против воды прутко,Перекажи матусеньци,Шо я умру хутко.

— Гляди, — Сенька дернул Павла, — гляди, кого привели?

В дверях показалась группа людей, похожих на странствующих музыкантов, которых неоднократно встречал Батурин на базарах и улицах польских и галицийских местечек и городков.

Батурин защелкнул застежки, снял ремень.

— Готовь куски, Христа ради, — недовольным голосом произнес Павло, — старцев завсегда под снаряды тянет.

Музыкантов сопровождал безусый студент, которого Сенька зачастую видел с Барташом. Студент выступил вперед и несколько смущенно объявил фамилию композитора, «желающего музыкой поддержать дух бойцов революции». Длинноволосый сутулый старик, с ясными и острыми глазами, снял черную шляпу, поклонился.

— Вроде поп, только без бороды, — удивился солдат, владелец гармошки, — ишь, в пинжаке. А то, видать, его детишки…

Возле композитора стояли девочка с тугими косичками и красивый испуганный мальчик Сенькиного возраста.

— Мальца того катеринодарцы знают, — сказал какой-то казак, наваливаясь на Сенькину спину, — генеральский сынок.

— Чего плетешь, — грубовато оборвал Сенька, — ге-неральчата в шитом золоте ходют. Такое сбрешешь…

— Тоже мне ерш-рыба, с головы глотай, а то подавишься, — огрызнулся казак. — Гурдая генерала довесок. Папаша супротив нас полки водит, людей бьет, а мы…

Сенька уже не слушал солдата. Он торопливо рассказывал Павлу новость. Тот пренебрежительно отмахнулся.

— Кругом родичи, беда с ними. Когда-сь за шкирку возьмут за такую родню… Ну, слухай… кажись, скоро начнет.

Сенька протиснулся вперед. Остановился возле девочки, залихватски стукнул прикладом.

— Чего это? — спросил он, проведя пальцем по скрипке.

Девочка удивленно посмотрела на Сеньку.

— Скрипка.

— А это что?

— Смычок.

— Знаю теперь, — важно заметил Сенька, — на кну-товилку хорошая. Конским хвостом по собачьим жилам! — Сенька ухарски засмеялся, сплюнул и присел на корточки.

Единственную лампу приподняли. Сверху опустились овальные тени. Девочка полузакрыла глаза и заиграла. Сенька впервые слышал скрипку. Вначале он совершенно не желал воспринимать эти новые для него звуки, но общее внимание и напряжение, как бы вписанное в лица бойцов, передалось и ему. Он хотел перебороть чувства, которые вызывала у него музыка, но не мог. Сенька слышал певучий рожок и проверял, не подвох ли это. Может ли черноволосая незнакомая девочка знать то, что хорошо известно ему? Не старик ли играет? Но тот сидел с опущенной головой, покачиваясь в такт. С колен свисали длинные кисти, и довольная улыбка не сходила с уголков его губ.

Потом Сенька уже не различал ни девочки, ни старика, ни моргающей лампы, ни своих боевых друзей. Сенька был далеко отсюда, в станице Жилейской, ясно видел тучные стада, вытаптывающие рябой след на увлажненной дороге, желтое солнце, встающее над росистой травой. Солнце было горячо. Потом над степью, от Золотой Грушки, появился огненно-рыжий Меркул, звуки стали громче, тревожней. Меркул поскакал, свистнул аркан, казалось, захлестнувший маковки курганов.

Золотые стрелы полетели над пыреями и донниками, блеснуло серебряное брюшко соколка, взмывшего туда, где голосисто верещали жаворонки.

Меркул исчез, и за его степняком, как за лодкой, смыкался долгий след. Сеньке захотелось побежать босому по сочно-холодным травам. Хотелось испытать по-хлестывание по коленям стеблистого донника. Давнее нахлынуло на него… Сенька потер виски, но девочка своими проворными пальцами ткала все новые и новые мысли. Вот потекли тонкие звуки, подобные неизведанной колыбельной песенке, и снова известный, знакомый мир открывался ему. Горели огни ночного, Мишка рассказывал сказку насыпного кургана, плескались сомы в чернолозном лимане, и цветастый фазан с фырканьем опускался в кусты боярышника.

Сенька переменил позу, отодвинул твердую винтовку от занемевшего колена.

Солдаты слушали каждый по-разному, сообразно прожитой жизни и мечтам. Вот вошел матрос, Сенька знал его — крикливого и храброго парня. Матрос ходил в контратаки, при откатах сшибал беглецов подножкой и нещадно ругался. Он и сейчас хотел гаркнуть, внести свое шумное и озорное, но вдруг остановился, закрыл горсткой рот, понимающе кивнул студенту и на цыпочках продвинулся ближе.

— Стукотят, — укоризненно сказал Сенька, указывая на ручные часы.

— Тикают, — шепотом поправил матрос, прикрыв их ладонью.

Девочка опустила скрипку. Сенька хлопал в ладоши вместе со всеми, одновременно испытующе наблюдал, как старик, развернув нотные листки, что-то указывал второму исполнителю.

Сенька впервые увидел ноты. Черненькие хвостики рябили в глазах и казались мальчику значительно сложнее азбуки.

Старик вытянул листок, пальцы подрагивали. Заиграл бледный и напряженный сын генерала Гурдая.

Батурин очутился возле Сеньки.

— Тоже умеет, — сказал Павло каким-то обрадованным голосом, — с нашим братом не шуткуй.

Мирные просторы жилейских степей сразу исчезли, откуда-то надвинулась грозовая туча. Все закрутилось, поднялось вихрями, теми пылевыми столбами, куда Сенька, бывало, зажмурившись, швырял кинжал в надежде поразить черта. Грянул гром, впились в землю молнии, и под грозовыми разрядами друг на друга помчались люди, потрясая землю. По Сенькиной спине побежали морозные мурашки, а мальчик-скрипач, остановив на нем взгляд, быстро забегал смычком. Но вот вырвалось и понеслось красное и трепещущее знамя. Знамя касалось земли и еще больше багровело, как бы впитывая в полотнище кровь и страдания, и бой сразу же становился нужным, очистительным…

И когда снаружи грохот ворвался в зал, со звоном лопнули стекла и посыпалась штукатурка, Сеньке показалось, что так нужно, что все это продолжение музыки.

— В окопы! — рявкнул кто-то у входа. — В окопы!

Старик взмахивал руками. Седые пряди волос тряслись на его плечах. Старик подпевал, не замечая, что уже давно поднялись люди, к которым была обращена музыка, лязгали затворы винтовок и возле него неслись потоки штыков.

Сенька выскочил во двор, и над ним сразу повисло темное облачное небо, кое-где проломленное звездными окнами. Так было и в ту далекую ночь, памятную ночь возвращения домой сына и отца. Мальчик нырнул в земляную щель, пробрался по чьим-то ногам и вскоре достиг своего места. Зарево недалекого пожара освещало спины Барташа и Хомутова. Бесшумно поднимались цепи противника, страшные своим зловещим безмолвием.

— Офицеры Казановича, — сказал Барташ, — принимай, Ванюша…

Батарея, в упор обстрелявшая вал, исчезла. На них снова надвигался таран лобового удара — партизанский полк генерала Казановича.

ГЛАВА XXVI

Утром по-весеннему загорланили петухи предместья. За казармами, над тяжелым тополем, засуетились грачи, железными клювами выплетая гнезда.

Сенька пошел за патронами. У черного входа казармы, на циновке, лежал безусый студент с застывшей на лице улыбкой и простреленным затылком. Рядом с ним сын Гурдая. Лица обоих были худы и одинаково зелены. Из кармана гимнастерки студента торчал плохо заостренный карандашик.