Над Кубанью. Книга вторая - Аркадий Первенцев

— Вроде не с руки тогда было, Ефим Саввич, — сказал Егор. — Вижу, и то не так, и это не так, а на своем поставить как-то стыдно было. Думал тогда, не скажут ли: «Вот, мол, прилетела жар-птица, подавай ей золотую яблоню». Храбрости моей никто еще не видел. Решил тоже: «Шут, мол, с тобой, раззява, когда-сь тебя угадаю, а сейчас покажу, как надо драться».

— Показал?

— Показал, — вздохнул Егор, — истыкали, как чувал с соломой на учебном плацу.

— Так вот, Егор. Погладил раз по шерстке, чтоб хорошим показаться, и пошло все кувырком. — Голос Бар-таша посуровел: — Помни одно: боремся мы и, прямо скажу, — не один еще десяток лет будем бороться. Драку только начали, и если в самом начале мы развесим уши, побьют нас. Поэтому мы обязаны ввести дисциплину еще тверже, чем прежде, власть еще строже, виновных расстреливать, понял? Чтобы не дать погибнуть народу. Раз взяли власть, надо ее удержать. Не простят нам наши дети, внуки, если мы власть упустим. Вот как, Егор. Поглядел бы, как кадеты город штурмуют. Зависть разбирает. Идут на огонь, в штыки, не оглядываясь, без трусливой мысли, помогут ли им задние. Перестраиваются, как на параде, без паники. Умирают здорово. Не стыдно, что поколотили вас в Ставрополье. Войско у Корнилова отчаянное и, самое главное, послушное.

— А наши? — спросил Егор, беспокойно вслушиваясь в звуки канонады. — Как наши?

Барташ тихонько посмеялся.

— Тоже им не уважат. Уже с места не сразу столкнешь. Когда-то один немецкий полководец говорил: русского солдата мало убить, его нужно еще повалить.

Мостовой радостно заулыбался, показывая пожелтевшие зубы.

— Значит, никак не повалят?

— Не повалят, — сказал Барташ. — Вон Павел Батурин и то почти весь день в окопах просидел, рядом с твоим Сенькой. А от царской войны укручивал.

— Видать, тут слаще показалось.

— Слаще? Говорит, что хуже, чем в пятнадцатом году.

— Аж в черепе звенит, здорово палят, — подтвердил Мостовой, прикладывая ладони к ушам, — верно он подметил.

— Разболтался с тобой… До свидания, товарищи, — сказал Ефим, обращаясь ко всем, — выздоравливайте.

— Только сюда не подпустите, — притягивая Ефима, шепнул Мостовой, — вырежут. — Быстро спустил ноги на пол, покачался. — Силу чую, Ефим Саввич. ^Может, какой-нибудь дрянной тарантас пришлешь?

— Не выдумывай.

Санитар, внезапно появившийся в дверях, позвал Барташа.

— Господин комиссар! — зашептал он Барташу, вышедшему в коридор. — Донюшку успокой, сестру.

— Что с ней?

— С бронепоезда алахарь один заявился, осколком его по щеке царапнуло, пришел перевязываться, а вздумал насильничать.

Старик остановился у белой двери, густо захватанной грязными пальцами, подтолкнул Ефима. На клеенчатом диване всхлипывала Донька. Она была без платка, короткий пушок вился на ее полной шее, — из-под разорванной кофточки виднелись самовязные кружева нижней сорочки. Барташ растерянно остановился, оглянулся, но старика не было.

— Что случилось? — спросил Барташ.

Донька подняла заплаканное лицо. Нащупала платок, накинула на плечи.

— Ваши… товарищи…

Барташ присел на диван. Донька отодвинулась, вытерла глаза ладонью, одернула юбку.

— Вы назовите фамилию. Я сам доложу главкому. Мы примем меры… накажем…

— Не надо, — отмахнулась она, — ничего у его не вышло. Сама меру приняла, по морде дала, по раненой… — невольная улыбка пробежала, и сразу потухла. Она склонилась. — Плохо мне, Ефим Саввич. Юбку только мою видют, а я, — с дури, видать, — в них героев ищу, товарищей… Раньше прощала, сама окуналась. А сейчас, столько слов хороших накидали… Поймете ли вы бабий-то мой разговор, — Донька исподлобья оглядела Барташа. — Чищу себя, а они, кобели несчастные… Нема прежней Доньки, сама в другой раз за нею скучаю, ищу ее, а нема. — Она облизнула губы, из верхней сочилась кровь. — Ну, идите, напугали вас. Егора только не тревожьте. Уж все прошло, — натянуто улыбнулась, — и впрямь не тронь — завяну, как тот броневик раненый сказал…

Барташ понимал ее состояние. Углублять душевную рану женщины ему не хотелось. Отношения Доньки с Мостовым, эта необычная Для Егора романтическая история также ему была известна.

— Вы к мужу думаете возвращаться? — просто, как о чем-то незначительном, спросил Барташ.

Она отрицательно качнула головой. Заметив выжидающий взгляд Барташа, сказала:

— Егора выбрала. Вначале так-сяк, а потом за несчастье полюбила… Может, как поднимется да станет на моего Кузьму похожий, снова разлюблю… не знаю. Ведь все бабы — матери, а ежели детей нема, везде детское ищут… чтоб с уходом, с ласкою… Мелю что-сь несуразное.

— Я все понимаю, — сказал Барташ, — все. Вы во многом правы. Вы, женщины, мягче и тоньше чувствуете. Когда мужчина навязывает вам мысль, что он обязательно превосходит вас во всем, это оскорбляет. Так, что ли?

— Тоже непонятно говорите, а я понимаю.

Барташ протянул руку.

— Я спешу. Простите. Вы хорошая. По-настоящему хорошая.

— Просто дура баба, да и все, — улыбнулась Донька, провожая его своими серыми наивными глазами.

Уходя из больницы, Барташ столкнулся с Сенькой.

— Ты чего тут?

— Батю проведать, — переминаясь, ответил Сенька, — переказали мне, что тетка Каверина без лица при-: бегала… Ничего не думайте, меня командир пустил…

— Ну, раз пустил, — Ефим потрогал его за отросшую пепельную косичку, — постригся бы под польку. Знаешь, как под польку?

— Знаю, — важно произнес мальчишка, — кадета одного ребята прикололи, под польку был постриженный.

Сенька, сняв шапку, на цыпочках направился в палату, осторожно протискиваясь между кроватей. Егор приподнялся, усадил рядом, положил руки на плечи сына, повернул его.

— Все ладно, только грязный ты, Сенька.

— Трое суток не умывался, — сказал мальчишка, проводя ладонью по щекам, — окопы грязные.

— В земле их копают. А морду полоскать полагается.

— Некогда, батя.

— А что, если на два месяца кадеты город обложат, а? Сгниешь совсем, окоростишь… — Егор подморгнул Доньке — Скупала бы.

Сенька обидчиво поднялся, нахлобучил шапку.

— Сам скупаюсь. Думал, помираешь ты, потому и прибег. Пойду обратно… До кладбища нас перекинули. Солдаты балакали, что корниловский полк нажимать будет, на том полку у них Неженцев стоит.

— Неженцев?! Откуда знаешь?

— Комиссары приходют. Они все знают…

— А Кутепов?

— Про Кутепова тоже балакали. Неженцев да Ку-теп — одна шайка-лейка, с одного полку. Комиссары обо всем знают.

Егор неожиданно привлек к себе сына.

— Сенька, — шепнул он, — найди где-сь повозку, пригони.

— Зачем? — Сенька нахмурился, сразу же усомнившись в здравом отцовом рассудке.

— На чужих колесах воевать буду, раз свои не крутятся.

— Вы, Егор Иванович, что-сь не то придумали, — сказала Донька, — кто же вас отпустит?

Егор встал, пошире расставил ноги и, пошатываясь, сделал два шага.

— Видишь, Сенька, стою, двигаюсь, — толкнул его, — марш! Оживу, ей-бо, оживу… За Средний Егорлык поквитаемся.

В окно было видно, как по желтенькой дорожке, об-зелененной петушками, непрерывно носили раненых.

— Батя, аль взаправди? — обрадованно спросил Сенька.

— Живо, бегом м-а-р-ш…

Вскоре Сенька появился возбужденно радостный.

— Готово, батя.

Егор, одетый в мятый бешмет, валенки и ластиковые шаровары, поднялся, цепляясь за кровать.

— Все ладно, только подошвы будто огнем хватает.

— Чего только задумали? — притворно строго сетовала Донька, радуясь порыву, сулящему близкое выздоровление.

— Помогай, Доня. Облокочусь!

Нелюдимый старик извозчик в нанковом полукафтане и боярской шапке тронул лошадей. Зазвенели маленькие разноголосые колокольчики. Сенька притащил подушку, потертое полосатое одеяло.

— Донюшка, куда? На эвакуацию? — спросил санитар. — Комиссар, чай, исхлопотал?

— Так точно, товарищ дежурный.

— Казенный инвентарь не посей, — распорядился он вдогонку, — назад привезешь.

Извозчик обернулся:

— На вокзал?

— На Черноморку, дедушка.

— На Черноморскую станцию нельзя. Война там. Т-п-р-у!

— Туда, где война, — приказал Егор.

— Нет там эшалонов, — запротестовал извозчик, — только один железный поезд. С пушек палит, греется, аж пар идет.

— Туда, где палят. Туда, где пар, понял? — веселым голосом потребовал Мостовой.

Извозчик погнал лошадей. Экипаж запрыгал, перегоняя военные повозки и взводные колонны, быстро идущие к фронту.

— Чудаки, — удивился извозчик, — на японской куда меньше снаряда кидали, а то только и знали что сало к пяткам подвязывали. На смерть не спешили. Ранили чаще в спину. А теперь все по переднему фасаду меченные. Сколько я их перевозил! Нагляделся!