Вашингтонская площадь - Генри Джеймс

Веселый и самоуверенный, Морис стоял перед девушкой в небрежной позе, держа руки в карманах; не сводя глаз с его сияющего лица, она медленно поднялась на ноги.

— Нет, Морис, прошу вас, не делайте этого, — сказала Кэтрин, и в ее мягком и грустном тоне он впервые услышал твердость. — Не нужно нам больше его упрашивать, даже просить. Он непреклонен, и наши попытки ни к чему не приведут. Я знаю это наверное, и я знаю почему.

— Почему же?

Ей нелегко было произнести это, но она все же решилась:

— Он не очень любит меня!

— О, небо! — раздраженно воскликнул Морис.

— Я говорю об этом только потому, что я уверена. Я поняла, почувствовала это в Англии перед самым отъездом. В тот вечер — в наш последний вечер в Европе — он говорил со мной, и я вдруг поняла. Такое ведь нельзя не почувствовать. Я бы не стала его винить, если б он не дал мне это так ясно почувствовать. Нет, я его не виню, я просто хочу, чтобы вы знали. Он не виноват — в своей любви никто не властен. Я ведь тоже не в силах совладать со своим чувством — он тоже мог бы меня обвинить. Причина в том, что он все еще любит мою мать… Мы потеряли ее много лет назад. Она была красива и очень, очень умна. Он постоянно думает о ней? А я на нее совсем не похожа, мне тетушка сказала. Конечно, это не моя вина; но и он в этом не виноват. Так получилось. Вот в чем причина — а не просто в том, что вы ему не нравитесь.

— Просто? — рассмеялся Морис. — Благодарю вас!

— Мне теперь даже это безразлично — то есть что вы ему не нравитесь. Мне теперь почти все безразлично. Я стала иначе ко всему относиться. И к отцу тоже… Я от него далека.

— Клянусь небом! — воскликнул Морис. — Что за странная семья!

— Не говорите так, — взмолилась девушка, — не говорите ничего дурного. Пожалейте меня, Морис, потому что… потому что… — она запнулась, потому что я столько для вас сделала.

— Я знаю, дорогая моя, я знаю!

Она говорила спокойно и рассудительно, без малейших признаков горячности или волнения; просто пыталась объяснить Морису свое положение. Но до конца подавить волнение ей не удалось, голос ее задрожал:

— Как ужасно — всю жизнь поклоняться отцу и вдруг почувствовать, что ты далека от него. Это просто убивает меня; нет, убило бы, если б я не любила вас. Ведь невозможно не почувствовать, что с тобой говорят так, будто… будто…

— Будто что?

— Будто тебя презирают! — с горячностью воскликнула Кэтрин. — Так он говорил со мной в тот вечер накануне отъезда. Всего несколько слов, но мне и этого было достаточно, и я потом всю дорогу думала о них. И я решилась. Никогда больше не буду его просить — ни о чем. И не буду ждать от него никакой поддержки. Теперь это было бы даже противоестественно. Надо, чтобы мы были очень счастливы вместе и чтобы мы не зависели от того, простит он нас или нет. И еще… Морис! Вы никогда, никогда не должны презирать меня!

Дать обещание такого рода было нетрудно, и Морис проделал это со всем изяществом. Но этим пока и ограничился.

27

По приезде доктор, разумеется, немало беседовал со своими сестрами. Что касается Лавинии, то поведать ей о своих приключениях или хотя бы поделиться с ней впечатлениями о дальних странах он не особенно старался, удовольствовавшись тем, что на память об этом завидном путешествии подарил ей бархатное платье. Однако предметы менее отдаленные он обсудил с ней довольно подробно, заверив ее прежде всего, что продолжает выступать в роли непреклонного отца.

— Не сомневаюсь, что ты не оставила мистера Таунзенда без внимания и постаралась возместить ему временную утрату Кэтрин, — сказал он. — Я тебя ни о чем не спрашиваю, так что не трудись отпираться. Я ни за что на свете не стал бы задавать тебе подобные вопросы и ставить тебя перед необходимостью… м-м… измышлять на них ответы. Никто тебя не выдал, никто за тобой не следил. Элизабет мне ничего о тебе не рассказывала; разве что хвалила тебя за то, что ты хорошо выглядела и пребывала в прекрасном расположении духа. Я просто изложил тебе плод своих умозаключений — индукции, как говорят философы. Насколько я понимаю, ты всегда была склонна предоставлять приют милым страдальцам. Мистер Таунзенд был в доме частым гостем; на это указывают кое-какие признаки. Мы, врачи, знаешь ли, приобретаем с годами определенную интуицию; и вот мне видится, что он с удовольствием сиживал в наших креслах и грелся у камина. Я не в обиде на него за эти маленькие удовольствия — других он за мой счет не получит. Наоборот, похоже, что мои домашние расходы скоро сократятся за его счет. Не знаю, что ты ему говорила или собираешься сказать. Но имей в виду — если ты советовала ему не отступаться и не терять надежды на успех, если ты поддерживала в нем уверенность, что я изменю свое прошлогоднее решение, ты оказала ему дурную услугу и он вправе потребовать у тебя возмещения. Не исключаю, что он подаст на тебя в суд. Ты, конечно, действовала из лучших побуждений: ты себя уверила, что меня можно взять измором; это ни на чем не основанная иллюзия, которая могла родиться только в уме самого безответственного оптимиста. Тактика измора не принесла плодов — я полон сил, как и год назад. Меня хватит еще на пятьдесят лет. Кэтрин как будто бы тоже не изменила своего решения и тоже полна сил. Так что мы сейчас на тех же позициях, что и раньше. Впрочем, тебе это известно. Я только хотел тебя уведомить, что не переменил своего решения. Подумай о моих словах, любезная Лавиния! Берегись справедливого гнева обманутого охотника за приданым!

— Не таких слов я от тебя ожидала, — отвечала миссис Пенимен. — Я наивно полагала, что ты оставишь в Европе свой отвратительный иронический тон, без которого ты не можешь обойтись, даже говоря о самых священных чувствах.

— Не следует недооценивать иронию, она часто приносит великую пользу. Впрочем, ирония нужна не всегда, и я тебе докажу, что прекрасно умею без нее обходиться. Я хочу знать твое мнение: прекратит Морис Таунзенд осаду моего дома или нет?

— Я буду сражаться с тобой твоим же оружием: поживешь — увидишь! ответила миссис Пенимен.

— По-твоему, я сражаюсь такого рода оружием? Я в жизни не сказал подобной грубости.

— Что ж, не надейся на прекращение осады — готовься к худшему.

— Любезная моя Лавиния! — воскликнул доктор. — Уж не пытаешься ли ты иронизировать? Твой выпад скорее напоминает мне кулачные приемы.

Несмотря на свою решимость кинуться в кулачный бой, миссис Пенимен была изрядно напугана и пустилась наутек. А брат ее пустился (не без предосторожностей) расспрашивать миссис Олмонд, которой он подарил не меньше, чем Лавинии, а поведал гораздо больше.