Вашингтонская площадь - Генри Джеймс

Значит, отец не посягнет на нее; но он посягнул на Мориса. Холодная рука страха отпустила — сердце девушки снова забилось.

— Это неправда, отец! — вырвалось у нее. — Напрасно ты так говоришь это неправда, и ты не должен так говорить!

Он медленно покачал головой.

— Да, я говорю напрасно, потому что ты все равно мне не поверишь. Но это правда. Вернемся к экипажу.

Он зашагал прочь; Кэтрин последовала за ним. Доктор шел быстро, и Кэтрин отстала. Но время от времени он останавливался и, не оборачиваясь, ждал, чтобы она догнала его. Кэтрин едва поспевала, сердце ее колотилось от волнения: ведь она впервые в жизни гневно возразила отцу. Темнело очень быстро, и в конце концов она потеряла его из виду, но продолжала идти вперед, и скоро изгиб лощины вывел ее на дорогу; Кэтрин увидела ожидавший ее экипаж. Отец сурово молчал, сидя на своем месте, и она так же молча села подле него.

Оглядываясь потом на события тех дней, Кэтрин вспоминала, что после этой сцены они с отцом долго не разговаривали. Сцена вышла очень странная, но на ее любовь к отцу она не повлияла — может быть, только на время. Ведь, в сущности, он и должен был иногда выговаривать дочери, и это была единственная сцена за целых шесть месяцев. Самым странным казалось ей то, что он назвал себя недобрым человеком. Кэтрин не знала, как это понимать. Слова отца отнюдь не убедили девушку, и воспользоваться его заявлением, чтобы оправдать свое упрямство, она не могла. Даже когда Кэтрин сердилась на отца, мысль о том, что он оказался хуже, чем она думала, не доставляла девушке ни малейшего удовлетворения. Признание отца объяснялось, очевидно, недоступной ей тонкостью его ума — слушая мудрецов, никогда не знаешь, как их понимать. Что же касается жестокости, то для мужчины это, разумеется, достоинство.

Без всяких сцен прошли и следующие шесть месяцев — шесть месяцев, в течение которых Кэтрин безропотно принимала нежелание отца возвращаться домой. Но по истечении этого срока он снова заговорил с ней; это случилось в ливерпульской гостинице, вечером, под самый конец их путешествия, накануне отплытия в Нью-Йорк. Они поужинали в просторном номере, сумрачном и затхлом; слуга уже убрал посуду и скатерть, доктор медленно расхаживал по комнате. Наконец Кэтрин взяла свечу, собираясь идти спать, но отец остановил ее.

— Что ты намерена делать по возвращении домой? — спросил он, глядя, как она стоит у двери со свечой в руке.

— Ты имеешь в виду — мы с мистером Таунзендом?

— Да, вы с мистером Таунзендом.

— Мы, наверно, поженимся.

Доктор прошелся по комнате; Кэтрин молчала, ожидая.

— Он по-прежнему пишет к тебе?

— Да, дважды в месяц, — последовал незамедлительный ответ.

— И каждый раз о венчании?

— О да! То есть я хотела сказать… он пишет и о других вещах, но всегда и об этом тоже.

— Рад слышать, что он разнообразит темы своих писем. Иначе их, вероятно, было бы скучно читать.

— Он пишет прекрасные письма, — сказала Кэтрин, радуясь случаю сообщить об этом отцу.

— Такие, как он, всегда пишут прекрасные письма. Впрочем, обобщение не умаляет достоинств каждого из них. Значит, как только мы приедем, ты сбежишь с ним?

Фраза была довольно грубая, и, как ни мало Кэтрин была способна обижаться, на этот раз она обиделась.

— Я не могу тебе сказать, пока мы не приедем, — сказала она.

— Разумно, — заметил отец. — Я большего и не прошу — только скажи мне… предупреди меня заранее. Когда несчастному отцу суждено потерять свое единственное дитя, ему приятно узнать об этом хотя бы накануне.

— Ах, отец, ты меня вовсе не потеряешь! — сказала Кэтрин; капли воска упали с ее свечи.

— За три дня, пожалуйста, — продолжал он. — Если, конечно, ты уже будешь знать наверное. Между прочим, он должен быть мне благодарен. Я оказал ему немалую услугу, взяв тебя за границу; знания и вкус, которые ты приобрела, удваивают твою ценность. Год назад ты была, пожалуй, простовата и провинциальна. Теперь ты многое повидала, многое узнала и станешь ему приятной собеседницей. Мы откормили овечку — она готова для заклания!

Кэтрин повернулась лицом к двери и стояла, глядя на ее невыразительную поверхность.

— Ступай к себе, — сказал отец. — Мы отправляемся в полдень, так что ты можешь как следует выспаться. Нам, вероятно, предстоит весьма неприятное плавание.

25

Плавание и впрямь оказалось неприятным, а в Нью-Йорке Кэтрин не была вознаграждена возможностью немедленно «сбежать», по выражению ее отца, с Морисом Таунзендом. Однако на следующий день после прибытия она увиделась с ним; в ожидании этого события наша героиня, естественно, говорила о молодом человеке с тетей Лавинией — в первый же вечер дамы, прежде чем отправиться ко сну, долго беседовали наедине.

— Я очень часто виделась с ним, — начала миссис Пенимен. — Узнать его по-настоящему нелегко. Ты думаешь, что знаешь его; но ты ошибаешься, моя дорогая. Когда-нибудь ты его поймешь, но не раньше, чем поживешь с ним под одной крышей. Я, можно сказать, целый год провела с ним под одной крышей, — продолжала миссис Пенимен к немалому изумлению девушки. — Пожалуй, я могу сказать, что теперь по-настоящему узнала его; возможностей для этого у меня было предостаточно. У тебя их будет не меньше, даже больше! — тетя Лавиния улыбнулась. — И тогда ты поймешь мои слова. Это чудесный человек, полный энергии и страсти, и верный, как скала!

Племянница внимала с интересом, но не без страха. Тетя Лавиния всегда была полна самого пылкого сочувствия, а ведь за год, проведенный в хождениях по европейским галереям и церквам, в переездах по накатанным почтовым трактам, Кэтрин, лелеявшая мысли, никогда не обращавшиеся в слова, часто вздыхала, что нет подле нее понимающей женщины. Какое было бы облегчение — поведать свою историю какой-нибудь доброй душе! И Кэтрин готова была довериться то хозяйке пансиона, то симпатичной молодой белошвейке. Будь с ними хоть какая-нибудь спутница, Кэтрин в иные дни, наверное, плакала бы на ее груди. Она не раз думала, что по возвращении домой расплачется в объятиях тети Лавинии. В действительности же их встреча на Вашингтонской площади не ознаменовалась слезами, а когда дамы остались наедине, в манере Кэтрин обозначилась даже некоторая сухость. Она вдруг осознала, что миссис Пенимен целый год наслаждалась обществом ее возлюбленного, и ей было неприятно слушать, как тетка трактует и разъясняет характер Мориса и разглагольствует о нем с непререкаемой уверенностью. Не то чтобы Кэтрин ревновала; просто в душе ее снова проснулась долго дремавшая тревога, которую внушало ей невинное притворство миссис Пенимен, и она порадовалась, что вернулась наконец домой. Вдобавок ко всему, ей доставляло удовольствие произносить имя своего возлюбленного и говорить о нем с человеком, который по крайней мере относится к Морису без предубеждения.