Похожая на человека и удивительная - Наталия Терентьева

Глава 28

Сутягин умер. Он не дожил двух часов до назначенной операции. Я теперь не смогу никому и нигде доказать, объяснить – прежде всего ему самому, что я предупреждала его, а вовсе не хотела навредить ему, сглазить. Хотя меня никто об этом и не спрашивал.

Я узнала о его смерти в редакции. Материал о моем бывшем друге уже пошел в следующий номер, и надо было срочно решать, ставить его или нет.

Нервный, злой Вячеслав Иванович, едва завидев меня, затрясся и замахал рукой:

– Давай, быстро! Зайди ко мне! Слышала уже? Он же там что-то по телевизору говорил о тебе, оказывается, незадолго до смерти? Ты умудрилась ему что-то накаркать?

Я вздохнула. И как мне ему объяснить? Уж точно – говорить сейчас правду не нужно.

– Я давно его, оказывается, знала, Вячеслав Иванович. Мы говорили о здоровье. Я посоветовала ему проконсультироваться у одного врача, вот и все.

– А с чего ты такие советы даешь, чтобы потом тебя и меня вместе с тобой могли позорить по телевизору? Ты что, врач?

– Нет. Просто он плохо выглядел.

– Да что ты говоришь! А вот я сегодня плохо выгляжу, потому что меня все за полчаса уже успели достать до печенок, и ты в первую очередь! И что, мне ты тоже посоветуешь к врачу сходить?

Я посмотрела на него. А может, сказать? Что ему не мешало бы сделать электрокардиограмму. Можно еще и магнитно-резонансную томографию головного мозга. Шеф так нехорошо краснеет, чуть только начинает кричать…

– Я, Вячеслав Иванович, думаю, что статью надо о нем дать. Я бы только слегка ее переписала.

– Да мы не пишем панегирики! У нас другой жанр, оптимистический! Мы не даем статьи в светлую память! Ты что, первый год работаешь? Никто не должен закрывать наш журнал с плохим настроением. Приятно, любопытно, не обидно, всем по заслугам, всё хорошо, а будет еще лучше – вот общая тональность. Ну что я тебе объясняю, как школьнице, в самом деле!

– Действительно, – согласилась я. – Тем более, что статья не получилась, он же сам о себе что-то написал и хотел, чтобы мы именно это и опубликовали, с фотографиями. А его настолько никто не знает, по крайней мере в России, что это не могло быть интересным. Даже за те деньги, которые он собирался проплатить нашему журналу.

И тут шеф проявил неожиданную проницательность. Или же я как-то выдала себя.

– А ты в каком смысле его давно знала? – вдруг спросил он. – В личном?

Говорить правду? Врать? Унижать себя, свое прошлое и уже покойного Сутягина?

– В разном, – ответила я. – Я пойду?

– Иди-иди! Про Геннадия Лапика готовь материал. Люди его любят, оказывается. Я-то не слушаю его, но рейтинги невероятные, говорят.

Я кивнула – спорить бесполезно. Вот смешно будет. Я напишу полное вранье – а не правду же писать, кому она нужна, в нашем приятном и оптимистичном жанре? Иногда я пишу вранье, лишь догадываясь, насколько далеко от правды то, что будут читать в моей статье об известном человеке. А тут знаю заранее.

– Что? Опять какие-то закавыки? Ты же с ним на радио вместе работаешь?

– Работаю. Я поняла задание. Хорошо. Он плохой человек, но я напишу об этом в оптимистичном жанре.

– Ой, ё-пэ-рэ-сэ-тэ!.. – Шеф одной рукой сильно стукнул себя по лбу, а другой стал от меня отмахиваться, как от чумной.

Все-таки годы работы в советских изданиях приучили шефа к существованию в закрытой капсуле формальной правды. Хотя кто сказал, что и сейчас мы все не запихнуты в одну большую капсулу, из которой вырваться можно только ценой собственной жизни и свободы?

Ведь самую большую правду обсуждать не принято. А как же все-таки практически в одночасье сломался огромный, тяжелый механизм нашего бывшего социалистического отечества? Кто его доломал? Кто те люди, кто все это знал заранее и успел приготовиться, успел первым добежать до бывших народных богатств и наложить на них руку? Откуда взялись те люди, которые правят нами сегодня? Они – кто? Кто сидел и решал, что вместо социализма, ради которого голодали три поколения, у нас теперь будут лавочники и миллиардеры? Кто тихонько, шепотом где-то постановил, что отныне вся наша земля станет большим лакомым праздничным пирогом, который можно растаскивать по кусками, продавать, из него – из сытного пирога – можно, не всем, некоторым, самым ловким, выковыривать все его изюминки и лакомые начинки? Что огромные просторы нашей страны будут незаметно заполняться людьми других вер, других рас, совсем других корней, которым негде жить у себя на родине или не за что получить свой кусок хлеба…

– Что? – красный и взбудораженный шеф и в самом деле выглядел плохо. – Ну что ты от меня хочешь, Борга? Открывай свой собственный журнал и пиши там любую правду, какую хочешь, понимаешь? Я не знаю, плохой или хороший Лапик, и мне на это наплевать, но я знаю, что люди его любят и он им интересен.

– Хорошо, я напишу, что смогу.

– Вот именно. Поперчи там, посоли… Ты же все знаешь, как надо. Да?

Я смотрела на усталого шефа, и мне даже стало его жалко.

– Конечно, Вячеслав Иванович. Это я так, не обращайте внимания.

Кто бы мог подумать. Профессия, много лет доставлявшая мне удовольствие и только удовольствие, стала меня тяготить. И чем? Несоответствием идеалу. Кшиштоф Занусси, великий польский кинорежиссер, как-то сказал: «Элита – это не те, у кого больше всех денег, как думают многие. Элита – это те, кто берет на себя ответственность за остальных, у кого сильнее всего стремление к идеалу».

Понятно, что он имел в виду и себя в том числе, и что говорил это в самом высоком смысле. Но в приземленной реальности ответственность за остальных чаще всего берут как раз не те, у кого сильнее всего стремление к идеалу, а те, кто хочет иметь как можно больше денег. А те, у кого очень сильное стремление к идеалу, как правило, раньше всех погибают или совершенно выпадают из общества, потому как идеалисты в обычной жизни крайне неудобны и даже опасны.

И в журналистике возможно стремление к идеалу. Но тогда нужно писать о простых, честных людях, об их победах и радостях, или, наоборот, тяготах и бедах. А еще лучше – о животных или научных открытиях. Можно, конечно, и о великих и знаменитых, но – как? Полируя и отряхивая пылинки с их прижизненных памятников или, наоборот, показывая во всей красе – с царапинами, сколами, ржавчиной, грязью? Как будет интереснее? И на кого ориентироваться – на тех, кому интересны тонкие душевные переживания публичного человека или его семейные неурядицы в подробностях? А если я пишу по заказу и по приказу, то я – лакей, а не художник.

– Борга! Вернись!

Я услышала голос шефа, уже закрыв к нему дверь.

– Да, Вячеслав Иванович?

– Значит, так. Верочка у нас оформлена младшим редактором. Но ты ее бери с собой везде и что там к чему показывай. Понятно?

– Ей бы на даче сидеть, свежим воздухом лучше дышать, Вячеслав Иванович.

Шеф как будто удивился:

– Да? А… Так, знаешь, это мы решим.

– Может, мне в «Науку и жизнь» перейти? Или в «Знание – силу»? – спросила я вслух то ли себя, то ли своего бедного, уставшего от всего и от всех начальника. – Есть еще такой журнал – «Новости науки»… Там, по крайней мере, врать не нужно.

– Ага, переходи. Вот про Лапика напиши, поярче и повеселее. И переходи. Давай. Скатертью дорожка! Если возьмут тебя с твоим характером. Врать ей надоело, надо же, смотрите, какая пионерка у нас нашлась… Иди пиши, всё как есть – про жуков, или молекулы какие-нибудь, или про что ты хочешь честно писать?

– Про то, на какие деньги был создан наш медиа-холдинг, например.

– Ага, напиши. До ближайшего угла не дойдешь.

– Тогда лучше про молекулы, – кивнула я. – За углом у меня еще много дел. Верочка на выданье и вообще…

Я не стала ждать реакции шефа, измученного разговором со мной, и побыстрее вышла из кабинета.

Не хочется впадать в мистику, но все же зачем мне была нужна эта встреча с Сутягиным? Чтобы вспомнить саму себя – другую, юную, влюбленную? Не вспомнила. Чтобы увидеть, какого неприятного человека я любила? Зачем? Перечеркнуть единственную любовь, которая была у меня когда-то в душе? Или для чего-то другого?

Мне не давало покоя, что я не смогла убедить его срочно сделать операцию. Я должна была вмешаться и спасти его? Любой ценой? Так, что ли? А можно ли было его еще спасти? Не знаю, и никто теперь мне этого не скажет.

Наверно, я сама должна учиться жить по новым правилам – с теми правами и возможностями, которые мне теперь даны. И не даны. Я же никак не смогла убедить его. Мысль материальна, ощутима, но в качестве орудия воздействия слаба. Увы. А словам моим он не поверил.

Я поймала себя на том, что совершенно не переживаю. Ужас. Как странно. Конечно, я давно простилась с Сутягиным, даже не сразу его узнала. Но всё же. Меня никак не взволновала его смерть. Та часть меня, которая отчаянно любила Сутягина, умерла раньше него самого. Мне жаль его, как бывает жаль любого человека, не дожившего до старости, и все.

Несколько раз мне пришлось отбиваться от журналистов из самых глупых, самых желтых газетенок, по сравнению с которыми наш журнал – просто научное академическое издание. Один раз позвонили с того самого канала, по которому Сутягин рассказывал о том, что я каким-то мистическим образом навредила его здоровью. Но интерес прошел быстро – сам он никого не интересовал, потому что его никто раньше не знал. А что касается меня…

Слухи все-таки просачиваются по каким-то странным, им одним свойственным законам. Вот вчера еще никто ничего не знал о том, что со мной случилось после аварии. А сегодня, стоило мне зайти к кому-то в редакции, или появиться на радио, или еще где-то, где меня хорошо знают, все замолкали и с любопытством начинали меня разглядывать.