Сочинения — Том II - Евгений Тарле

Удивляться, что решительно ни единого слова не было сказано против проекта Ле Шапелье, нельзя; вспомним, что сами рабочие считали возможным отстаивать только благотворительные цели своих обществ, что на донесения хозяев они отвечали донесениями на хозяев, причем требовали кар хозяевам за устраиваемые будто бы темп соглашения относительно того, чтобы давать только низшую плату. Даже и отдаленного представления о праве путем хотя бы мирной стачки бороться за свои интересы у рабочих не было, как не было его и у буржуазии. Но у буржуазии была в руках могучая сила, которой у рабочих не было и в помине, — полнота государственной власти. И она ею широко воспользовалась при проведении закона, именно в тот момент ей понадобившегося. И если демократически настроенные депутаты промолчали, ибо не имели на самом деле принципиальных возражений, то рабочая масса, у которой этот закон вырывал оружие из рук как раз в минуту затеявшейся борьбы, промолчала не только поэтому, но и еще вследствие слишком явной безнадежности сопротивления. В следующей части этих очерков мы покажем, как быстро у рабочей массы менялся тон, менялись требования, находились новые аргументы, выдвигались неожиданно новые точки зрения, едва только ей начинало казаться, что сила в данный момент в ее руках.

Закон Ле Шапелье действовал непрерывно 73 года и был отменен (в той части, которая касается наказуемости всяких стачек, даже проводимых мирным путем) лишь в 1864 г., когда в законодательном корпусе прошел проект Эмиля Олливье, поддержанный правительством. За весь этот период 1791–1864 гг. в одни эпохи закон Ле Шапелье применялся более сурово, в другие — менее сурово, но самый принцип наказуемости стачек царил непоколебимо. В XIX столетии он вызывал нередко много нареканий и возмущения; его несовместимость с развивающимися и осложняющимися социальными отношениями, свойственными прогрессирующему капиталистическому строю, стала очевидной задолго до того, как Наполеон III решил отменить его. Но в момент издания закона Ле Шапелье руководящее общественное мнение отнеслось к нему так же как отнеслось само Национальное собрание. Г-жа Ролан, называвшая Ле Шапелье «impudent», Камилл Демулен, бранивший его, как известно, словами «ergoteur misérable», сердились на него по другим поводам, — тут же совершенно не высказали своего суждения. Впрочем, и внимание всего общества было почти сейчас же отвлечено одним из решающих событий революции: Людовик XVI подписал закон Ле Шапелье 17 июня, а через 3 дня, 20 июня 1791 г., бежал из Парижа. Перед этим событием побледнело бы и стушевалось даже и не такое второстепенное явление, каким тогда показался закон Ле Шапелье.

Закон не вызвал ни малейшей оппозиции ни в печати, ни в клубах. Что касается стачки, то известия о ней совершенно обрываются. Нет сомнения, что она окончилась очень скоро после закона Ле Шапелье: ни в протоколах муниципалитета, ни в каких бы то ни было других документах нет уже никакого упоминания о ней, а что она не окончилась до закона Ле Шапелье, явствует из того, что в докладе от 14 июня говорится о стачке в настоящем времени, именно как о явлении еще происходящем («… on emploie même la violence pour faire exécuter ses réglemens; on force les ouvriers» etc.).

Если же она в это время, т. е. после издания закона Ле Шапелье, окончилась, то почему? Не ставя этого вопроса, G. Martin (цит. соч., стр. 236) полагает, что рабочим удалось кое-что получить, причем он ссылается на один документ позднейшего времени. Он не называет этого документа, но, конечно, ясно, что это — прошение, поданное королю Людовику XVIII 16 сентября 1817 г. некоторыми купцами и хозяевами ремесленных заведений о восстановлении цехов [86]. Вспоминая в этом прошении с неодобрением об уничтожении цехов в эпоху революции, просители приписывают этому акту всякие беды, в том числе и падение дисциплины и субординации в мастерских, причем делают подстрочное примечание (на стр. 25 своей докладной записки) такого содержания: «… ce fut à cette époque que les maçons, les charpentiers, les menuisiers, les couvreurs et beaucoup d’autres artisans retranchèrent dans la ville de Paris deux heures sur la journée de travail qui commençait alors à cinq heures du matin et ne finissait qu’à sept heures du soir. Ils ne la commencent plus le matin qu’à six heures et la terminent le soir à la même herure. Le prix de la journée est ainsi augmentée d’une sixième: maigre les justes réclamations qui se sont souvent élevés contre ce désordre il n’a pas encore été reprimé. Ils n’est pas inutile de faire observer que cette usurpation des ouvriers fut autorisée par la convention nationale afin qu’ils pussent se réunir dans les sections où ils allaient exercer leur sauverainelé à quarante sous par tête». Остановимся с вниманием на этом тексте. Во-первых, что означает выражение «à cette époque»? Идет ли здесь речь именно о стачке, бывшей весной 1791 г., или вообще о всей эпохе между уничтожением цехов (2 марта 1791 г.) и временем Конвента, который, как они жалуются, узаконил порицаемые ими порядки? Заметим кстати, что G. Martin неверно цитирует это место; у него цитата начинается произвольно вставленными им самим словами: en 1791 вместо подлинных слов документа «ce fut à cette époque que» и т. д. Кавычки у него поставлены пред словами «en 1791», так что читатель должен остаться в совершенно ложном убеждении, будто так начинается цитируемое место на самом деле.

Но допустим, что речь идет именно о времени весенней стачки 1791 г. Тогда является другой вопрос. Они пишут, что «в эту эпоху» каменщики, плотники, столяры, кровельщики и много других ремесленников уменьшили рабочий день на два часа, и вместо того, чтобы начинать работу в 5 часов утра и кончать в 7 часов вечера, они (с тех пор) начинают в 6 часов утра и кончают в 6 часов вечера. Перечитывая все документы, относящиеся к стачке, мы видим, что требование уменьшения рабочего дня было выставлено только в петиции кузнецов (о которых, кстати, в разбираемом тексте ничего не упоминается), в других же документах ничего об этом не говорится, а только развивается требование увеличения заработной платы. Наш текст дальше еще более ясен: «цена рабочего дня, таким образом, увеличена на одну шестую часть». Значит, размеры платы, выдаваемой рабочему, остались те же, и только число часов стало меньше. Едва ли это могло удовлетворить людей, требовавших увеличения заработной платы на треть и заявлявших, что они не могут существовать на свой заработок, особенно ввиду падения ценности ассигнаций. Вот и вся «узурпация» рабочих, о которой пишут петиционеры 1817 г. и которую санкционировал по их словам Конвент [87]. Если и признать (без всяких оснований), что это сокращение рабочего дня в некоторых промыслах с 14 часов до 12 было достигнуто именно тотчас же после вотирования закона Ле Шапелье, то и тогда трудно было бы приписать только этой уступке хозяев внезапное окончание стачки рабочих, которые 2 месяца настойчиво боролись за увеличение заработной платы. Но, кроме того, такое совпадение уступки хозяев с появлением закона Ле Шапелье чрезвычайно мало вероятно уже потому, что по мере того, как стачка шла, тон хозяев делался все резче и непримиримее, и не тогда, когда их усилия привели, наконец, к изданию закона Ле Шапелье, стали бы они вдруг соглашаться на уступку.

Вполне допуская, что петиционеры 1817 г. правы в своем общем указании и что сокращение рабочего дня с 14 часов до 12 в целом ряде промыслов последовало в эпоху 1791–1792 гг., мы вследствие только что высказанных соображений не этому обстоятельству приписываем конец стачки.

Стачка в момент издания закона Ле Шапелье длилась ровно два месяца (14 апреля — 14 июня); она сопровождалась не только, конечно, обычными в подобных случаях тяжкими экономическими последствиями для скудного рабочего бюджета (причем это еще серьезно осложнялось ассигнационным кризисом, уже начинавшимся), но стоила вообще больших усилий и жертв: вспомним слова профессионального органа наборщиков о «переполненных тюрьмах», «изнемогающих жертвах» и т. д. Муниципалитет начал уже преследовать стачечников. К этому присоединилось закрытие работ по разборке Бастилии, и через два дня после вотирования декрета Ле Шапелье были закрыты (16 июня), как мы уже видели, благотворительные мастерские. В предыдущей главе мы уже отмечали, что одной из причин к закрытию мастерских, как явствует из доклада Ларошфуко-Лианкура, было именно стремление облегчить хозяевам частных предприятий борьбу с рабочими. Внезапное появление многих тысяч безработных на рынке труда могло также сильно склонить весы в пользу хозяев. Вот при каких условиях декрет Ле Шапелье, вотированный 14 июня Собранием, был подписан 17 июня Людовиком XVI и превратился в закон, вошел в действие. Хотя он и не вносил по существу ничего нового во французское законодательство, но, подновляя и усугубляя старинные воспрещения и т. п., облагая даже мирно протекающую стачку наказаниями, грозя самыми решительными мерами в случае действий скопом, подтверждая, что всякие организации недопустимы, закон Ле Шапелье фактически страшно затруднял, даже, можно сказать, делал немыслимым сколько-нибудь планомерное ведение стачечниками начатого предприятия. Еще за неделю до издания закона Ле Шапелье хозяева доводили до сведения властей о «незаконных собраниях» рабочих [88] и ссылались на декрет, запрещающий собрания «par corporations et metiers» (имея, очевидно, в виду запрещение 1790 г., изданное после жалоб на compagnons du devoir). Но после такого решительного и настойчивого подтверждения этого запрещения, как закон Ле Шапелье, конечно, устраивать эти собрания стало гораздо опаснее. Нечего и говорить, что насильственное прекращение работ грозило бы со времени закона Ле Шапелье кровопролитием. Недаром Ле Шапелье, как мы видели, отказывался даже на один день отложить обсуждение своего декрета и прямо мотивировал это брожением среди рабочих.