Легкая голова - Ольга Славникова

Прошел час или больше. Может, намного больше. Максим Т. Ермаков сидел на той же липкой скамье, и все, на что он был способен, — курить сигарету за сигаретой, отчего во рту было как в старой шерстяной варежке — толсто и безвкусно. Облака на закате напоминали клочья сожженной бумаги, почернелой, огненно тлеющей по краям, нигде не сохранившей дневной белизны. Пистолет источал все тот же нестерпимый едкий запах; Максим Т. Ермаков, прежде никогда не державший в руках только что стрелявшего оружия, не знал, как справиться с этой химической гарью, оклеившей ноздри и легкие. Его охватило изнеможение; казалось, сама живительная мысль о десяти миллионах долларов утратила свое волшебство. Максим Т. Ермаков по-прежнему чувствовал на себе отпечаток погибшего социального прогнозиста — словно был куском породы с окаменелым трилобитом.

Слева, на дорожке, ведущей к подъезду, послышался скорый и туповатый, будто кто записывал мелом уравнение на школьной доске, стук каблуков. То была одна из девиц алкоголика Шутова. Максим Т. Ермаков узнал ее: она довольно часто приносила продукты и всегда казалась не то простуженной, не то заплаканной. На девице вспыхивала и потряхивалась тяжелая нелепая юбка, обшитая лиловой чешуей, костлявые колени торчали из-под нее, как два утюга.

— Что с вами, вам плохо? — спросила она с неожиданно человеческой интонацией, остановившись перед скамьей.

Максим Т. Ермаков поднял набрякшие глаза. Движение глазных яблок отозвалось болезненным эффектом, точно из загустевшего мозга зачерпнули содержимое двумя столовыми ложками.

— Что-то случилось? На вас лица нет. Можете встать?

Девица всматривалась в Максима Т. Ермакова близоруко и серьезно. Прическа ее состояла из свекольного цвета вихров, узкое личико было заштукатурено до состояния яичной скорлупы. Однако глаза путаны были до странности ясные, и Максим Т. Ермаков внезапно смутился.

— Встать я могу, только вот зачем, — пробормотал он себе под нос, потихоньку пряча пистолет в обмякший портфель.

Девица еще минуту подумала, теребя совершенно по-детски застежку большой и легкой сумки клеенчатого серебра, похожей на спустивший шарик из тех, что продают, вместе с надувными жуками и зебрами, на городских народных гуляньях.

— Знаете, нехорошо вам так сидеть, — сказала она наконец. — Пойдемте со мной, к нам. Думаю, Василий Кириллович не будет против.

С этими словами девица протянула Максиму Т. Ермакову незагорелую руку, обсыпанную мурашками, и рывком, так что булькнуло его переполненное сердце, подняла со скамьи. Ладонь у девицы оказалась сухая и прохладная. В конце-то концов, почему бы и нет? Должен же кто-то сегодня выдернуть Максима Т. Ермакова из глубокого кювета. И ему действительно не помешает разрядка. На тяжелых и мягких ногах он плелся позади девицы, наблюдая, как ее обтянутая юбкой плоская задница играет огоньками, будто елочная игрушка. Если честно — вот совершенно не хочется.

Лифт остановился на пятом, как раз напротив изрезанной накрест и наискось двери притона, и Максим Т. Ермаков едва удержался, чтобы не нажать кнопку своего этажа. Девица, закусив нижнюю губу, принялась давить на звонок: длинный, три коротких, пауза, затем ритмичная сложная трель, мгновенно напомнившая Максиму Т. Ермакову мать, ее пианино, ее учениц. За дверью послышались домашние мужские шаги, и Максим Т. Ермаков глупо приосанился.

— Сашенька, ну наконец, ну слава Богу, — произнес откуда-то очень знакомый, мягкий басок, и в дверях возник алкоголик Шутов, совершенно не похожий на самого себя.

Прежде всего он был абсолютно трезв — причем трезв как минимум неделю. Исчезли карикатурные морщины, сизые мешочки: проявилось крепкое лицо мужчины средних лет, вылепленное очень по-русски, с угловатыми скулами и носом в виде свистульки. Рыжеватая борода хозяина квартиры, оставаясь косой, сделалась благообразна. Шутов был одет в приличные брюки и чистую рубаху бумажной белизны, на ногах его скромно красовались новые вельветовые тапки — а прежние, расслоившиеся, стояли, как уважаемая и нужная в хозяйстве вещь, в ближнем углу.

— Здравствуйте, — полупоклонился Шутов Максиму Т. Ермакову, будто совершенно незнакомому человеку. — Саша?… Извините, — снова обратился он к нежданному гостю и, взяв девицу за щуплое предплечье, увлек в глубину темноватой прихожей.

«Надо же, и ее Сашей зовут, как того лейтенанта», — удивился Максим Т. Ермаков, с любопытством оглядывая преддверие притона. С потолка, как и положено в таких местах, свисала голая лампочка на депрессивном черном шнуре, наводившем на мысль о висельнике; слева дверь, когда-то белая, ведущая, должно быть, в санузел, стала от времени желтой, как кость, и криво держалась в косяках. Однако на стене аккуратная вешалка содержала довольно много приличной одежды, помещенной на плечики, а на свежевымытом полу чинно стояли ухоженные ботинки, пар пять или шесть. Шутов и девица шептались, голова к голове, причем неразборчивые слова хозяина квартиры звучали вопросительным укором, а девица отвечала ему с прорывающейся звонкостью, дергая висевшие у нее на ключицах стеклянные бусики. «У них что, для пользования услугами особые рекомендации нужны, как в закрытый лондонский клуб?» — начал раздражаться Максим Т. Ермаков, оставленный у входа на резиновом коврике с надписью «welcome».

— Ну что ж, ты права, Сашенька, ты права, — наконец произнес Шутов с облегчением, адресуясь и к Максиму Т. Ермакову, словно только теперь признавая знакомство неполнозубой сдержанной улыбкой.

Девица тоже улыбнулась, быстро, через плечо, и потащила с головы свекольные вихры. Под этой копной, оказавшейся париком, обнаружились плоские волосы, влажные на висках и явно не знавшие парикмахерской краски: тут и там в неяркой ржави просвечивали толстые, как лески, нити седины.

— Василий Кириллович, я тогда переоденусь, — сказала девица и ускользнула, сминая парик в кулаке.

— А вы, Максим, не стойте, проходите, — радушно пригласил хозяин квартиры, выставляя перед Максимом Т. Ермаковым такие же, что были на нем, вельветовые тапки, явно никем не ношенные.

— Знаете, впервые вижу вас не выпивши, — с искренним недоумением сморозил Максим Т. Ермаков.

Неузнаваемый Шутов опять улыбнулся, пошевелив бородой и усами — точно в ворохе растопки зазмеился огонек.

— Вы очень удивитесь, Максим, но я вообще не пью.

Да уж, прямо скажем, удивляться есть чему! Обалдело озираясь, Максим Т. Ермаков последовал за Шутовым в большую, картонного цвета, комнату, и первое, что там увидел, — иконостас, золотой и сияющий, живо напомнивший почему-то сцену кукольного театра. Перед иконостасом горели смуглые свечки, цветом напоминавшие ириски; каждый огонек был со слезой. Отблеск крошечных огоньков играл на золоте нимбов, и от осознания самой возможности такого расширения человеческих голов Максим Т. Ермаков ощутил на своей голове корешок каждого волоска.

— Вот, друзья, знакомьтесь, мой сосед, звать Максимом, — объявил Шутов, обращаясь к людям, тихо наполнявшим комнату. — Похоже, он попал в тяжелую историю. Его Саша привела.

— Мы все здесь из тяжелых историй, так что добро пожаловать, — произнес приятным сиплым голосом тучный старик, сидевший ближе всех и слегка приподнявшийся со стула от имени присутствующих. У старика была желтоватая бородка клинышком и родинка цвета вареного гороха на мясистой ноздре. «Это тот, что с палкой», — узнал Максим Т. Ермаков и неловко поклонился.

Многие в комнате были ему полузнакомы. Он увидал юнца с ушами-дудками, погруженного в себя по самую острую макушку, на которой светился бледный вихор; увидал страшилище, которое встречал, бывало, в лифте, только теперь страшилище сделалось обычным интеллигентом в залысинах и квадратных очках, со следом ожога на правой щеке, похожем на яичницу с ветчиной. Были тут и девицы — Максим Т. Ермаков ни за что бы их не узнал, если бы не принимал у них раз в три дня продуктовый пакет. Их бледные личики, лишенные всякой косметики, лишились и последнего намека на красоту — но полнились странной, призрачной нежностью, какая присуща бледным пятнам на фотографических негативах или рентгеновских снимках. Девицы были одеты еще более маскарадно, чем когда расхаживали в своей профессиональной униформе: мешковатые кофточки, длинные юбки, все глухих, темных тонов либо в мелкий цветочек, вроде засушенной аптечной ромашки или перловой крупы.

— У вас тут что, секс с переодеванием? — настороженно спросил Максим Т. Ермаков, обращаясь главным образом к тучному старику.

Ответом ему был общий смех, не обидный и не обиженный, только девицы улыбнулись принужденно, и одна, по-мужски чернобровая, покрылась большими, как маки, красными пятнами.

— Вы еще больше будете удивлены, Максим, — вмешался Шутов, опять показывая в улыбке единственный передний зуб, — но все наши девушки целомудренны, а многие невинны.