Русский боевик - Владимир Романовский

Журналисты заулыбались.

— На нее работает завербованная ею певичка, — продолжал Кашин, вытирая большой палец и запястье краем скатерти. — Ее играет Алисова. Старуха посылает ее на фронт искать инженера. Певичка, естественно, охмуряет одного лейтенанта, а он трепло, и все ей рассказывает. К инженеру направляют немецкую диверсионную группу… ну, там, дочка петлюровца, потом какая-то блядь с оккупированной территории, плюс провокатор царской охранки и кулацкий сын-дезертир… да, а возглавляет группу такой матерый, блядь, шипион по имени Петронеску. Похищают инженера, увозят в лес и ждут самолета, который вывезет их в Германию.

— В лесу?

— Ага. Потом все садятся в самолет, а он прилетает к нашим. Оказывается, это был наш самолет с нашими. Они просто переоделись фашистами. А инженер, которого похитили, оказался никакой не инженер, а смершевец, настоящий же инженер работает в еще более секретном месте. Представляете себе. Перенеси действие фильма в Англию или Америку — настоящий Хичкок получится. Тем более что фильм ужасно гламурный — Эмки там, гостиница Москва, Алисова в мехах и платьях. Обосраться можно. Очень хороший фильм оказался.

Неработающие телевизоры, проливной дождь, и непрерывные сумерки за окном вызывали в невольных постояльцах непреодолимую тягу к общению с себе подобными. Бармен отсутствовал, но на это уже никто не обращал внимания. Было душно, и сперва Стенька попытался открыть окно, провозился минуты три, повредил себе руку, а затем Эдуард, пришедший на помощь, в два приема оттянул тяжелую, туго идущую раму в сторону. Образовалась щель, несколько свечей, попавших в сквозняк, погасло.

Половина стенда за стойкой стояла пустая — бутылки перемещались на столики, и гости небрежно объясняли это, иногда вслух, тем, что «всё включено», и, вроде бы, никто, даже Стенька, не задавался вопросом — куда или во что оно, «всё», включено. Свечи горели на всех столах и на стойке. Вадим экономил электричество.

Вид вошедшего в бар отца Михаила был страшен. Священник был в брюках и светлой хлопковой рубашке, заляпанной кровью, лицо разбито, левый глаз заплыл, волосы торчали в разные стороны. Быстрым и твердым шагом он присоединился к примолкшей компании, уверенным жестом ухватил бутылку, отобрал у Эдуарда стакан, налил себе коньяку, и залпом выпил. Сморщился и запястьем осторожно потрогал разбитую нижнюю губу.

— Что с вами? — спросила Марианна.

Аделина чуть подалась вперед, глаза у нее сверкнули, но промолчала.

— Готовлюсь к подаче петиции митрополиту на причисление меня к лику святых, — объяснил отец Михаил, и потрогал указательным пальцем правый передний резец, крайний резец, и моляр. — При жизни, если повезет.

— Вы отказались выступать? — спросил Некрасов после паузы.

Отец Михаил поднял на него глаза.

— Где эта… армянка? — спросил он. — А? Говорите.

— В номере у себя отдыхает, — машинально откликнулся Некрасов. — Так вы отказались?

— Нехорошее вы дело затеяли.

— Кто это вы?

— Вы с ними. Вы лично, и они.

— Уверяю вас, я…

— Не важно, — отец Михаил потянулся к стакану. — Церковь не может поддерживать такое.

— Какое? — спросил Эдуард.

— Кошмар, — сказала Марианна.

— Такое. Нет санкции, но это ерунда. Долг христианина существует помимо всяких санкций. А коньяк этот — дрянь. Пойло. Написали — Вэ-эС-О-Пэ, а на самом деле… Так вот, не может церковь такое поддерживать.

— Церковь и не такое поддерживала, — компетентно заметила Марианна.

— Не надо оправдываться, — заметил ей отец Михаил. — Вы выступили два раза, и вам всю жизнь теперь не отмыться, милая моя.

— Я не по своей воле…

— При чем тут воля? Мы же не о идеалах рассуждаем, и не о профессиональной гордости. Вы что же, думаете, что мне ваши теории не нравятся, или нравятся? Или что мне есть дело до теории Кудрявцева? Да мне насрать. Речь идет о людях и судьбах. Совершенно неизвестно, чем все это кончится, но началось оно, это, с вашей помощью, милая. Чтоб вам всем пусто было.

Он налил себе еще коньяку и еще раз выпил залпом.

— Стенька, — позвала Аделина.

Но Стенька не ответил. Он медленно поднялся, отрешенно глядя на священника — будто что-то прикидывал в уме.

— Стенька.

Переведя взгляд на Аделину, он совершил то, чего от него нельзя было ожидать — он подмигнул ей. Будто очнувшись от шока, Аделина встрепенулась, судорожно вздохнула, и вскочила на ноги. Эдуард, не вставая, вопросительно посмотрел на нее. Она ринулась за Стенькой, который шествовал к выходу своей странной, чем-то напоминающей Чарли Чаплина, походкой.

Милн, занятый изучением повреждений на лице священника, прикидывая, не нужно ли наложить кое-где швы, бросил быстрый взгляд на выходящего Стеньку и бегущую за Стенькой Аделину.

— Как-то странно он ходит, этот Стенька, — заметил он Эдуарду через стол, и вернулся к разглядыванию повреждений.

— Стенька не ходит, — машинально откликнулся Эдуард, тоже разглядывая лицо отца Михаила. — Стенька канает.

— Вот тут совершенно точно нужно зашивать, — сказал Милн. — Вот в этом месте. И в этом. Торквемады доморощенные. Малюты Скуратовы. Эдуард…

— Сейчас схожу за аптечкой, — сказал Эдуард.

Догнав Стеньку в вестибюле, Аделина схватила его за плечо.

— Ты куда это собрался, кретин?

— К ним.

— Иди обратно сейчас же!

— Не бойся, ничего плохого.

— Не смей…

— Ты подумала, что я буду бить им морды? — понял Стенька и чуть не засмеялся. — Не бойся, девушка. Мордобоя не будет.

Это «девушка» и снисходительный тон — так было не похоже на Стеньку, что Аделина убрала руку с его плеча.

— Тебя мало давеча разукрасили? — по инерции все же спросила она.

— Я семинарист.

— Ну и что?

— Я предложу им свои услуги. Сделаю то, от чего отказался отец Михаил. Православная церковь…

— Дурак, — зло сказала Аделина. — Дурак, — повторила она, раскатывая «р» с чувством, на манер сердитых мещанок из Автово. — Нужен ты им. Иди обратно в бар!

— Не волнуйся, — сказал он еще снисходительнее.

А пусть идет, подумала она. Над ним посмеются — и только.

— Куда он там намылился? — спросил Эдуард, поднимаясь, чтобы идти за аптечкой, у вернувшейся Аделины.

Аделина села к столу боком, закинула ногу на ногу, и налила себе коньяку. И не ответила.

— Звероборец пошел услуги предлагать, — объяснил Эдуарду отец Михаил, от которого мало что можно было скрыть, даже в его теперешнем состоянии. — Кажется, у меня сломано ребро, но точно не знаю. — Он потрогал ребра слева. — Погорячились мальчики. Потеплеют к вечеру. С такой рожей меня перед камерой ставить нельзя — сколько грима ни накладывай.

Эдуард вышел. Марианна только качала головой испуганно. Некрасов встал, отошел к окну, отодвинул занавесь и вдохнул влажный ветер.

Именно в этот момент в бар вошел оправившийся от шока полунасильственного перемещения в «Русский Простор» из новгородского НИИ, и успевший привести себя в порядок в отведенном ему номере, Лев Пушкин.

Биохимик Пушкин оказался полноватым, круглолицым, чисто одетым, симпатичным биохимиком, приемлемого вида, с хорошими манерами, брюнет с ранней сединой, лет сорока. Глаза у него время от времени слезились из-за контактных линз с дефектом — он стеснялся носить очки, о чем тут же и объявил, войдя в бар.

— Ученый еврей в очках — это больше чем штамп, — объяснил он. — Это символ еврейского кретинизма. Меня зовут Лев Пушкин, очень приятно, и так далее. Сейчас я буду сплетничать.

Все повернулись к нему. Некрасов кивнул Пушкину мрачно. Они с Пушкиным были, очевидно, знакомы.

— О, здесь есть коньяк. И даже чистый стакан. Вы знаете, — засплетничал Пушкин, ворочая в ладонях снифтер, — а Трувора на самом деле зовут Порфирий. В детстве родители называли его Пуся. Впрочем, это совершенно не важно, совершенно!

Некрасов нехотя вернулся к столику и сел.

— Мне по секрету сообщили армейские, — доверительно продолжал Пушкин, — что здесь где-то присутствует сам, лично, знаменитый, великолепный Кудрявцев, светоч, надежда и радость новгородской исторической мысли! Где он?

— Лев, не пролейте коньяк мне на брюки, — наставительно сказал Некрасов. — Кудрявцев у себя в номере.

— Сидит и глядит на одинокую лучину, — решила сострить Марианна.

Во время второго выступления она, профессионально пропагандируя теорию Кудрявцева, неожиданно поймала себя на том, что почти верит в то, что говорит. Эта мысль с тех пор не давала ей покоя.

— Некрасов, мне все про вас говорят, что вы веселый и заводной, — Пушкин повернулся к Некрасову. — Но как только мы с вами встречаемся, вы почему-то сразу переходите на менторский тон и становитесь невыносимо скучны.