Ни дня без мысли - Леонид Жуховицкий

Когда Хрущев был в Индии, его побаловали экзотическим зрелищем: два бородатых йога легли на усыпанную битым стеклом землю, на грудь им положили деревянный щит, а на этот своеобразный помост въехал тяжело груженый грузовик. Однако мудрый Никита Сергеевич с честью вышел из положения: он назвал йогов народными богатырями и тем самым гармонично вписал их в марксистско-ленинскую материалистическую теорию.

А как относился к чудесам буддизма его основатель, принц Гаутама, начавший жизнь наследником престола, а закончивший ее одним из величайших учителей человечества? Может, на этот вопрос ответит притча, связанная с его именем.

Однажды Будда, путешествуя со своими последователями, встретил в глухом лесу изможденного йога, жившего в одиночестве в маленькой хижине. Будда остановился и спросил отшельника, как долго он живет в этой глуши.

— Двадцать пять лет, — ответил йог.

— Ну и чего ты достиг столь долгим самоистязанием?

— Я научился переходить реку прямо по воде, — гордо ответил пустынник.

— Бедняга, — с жалостью вздохнул мудрец, — неужели ты потратил на это столько времени? Ведь паромщик взял бы с тебя за переправу только один обол…

С тех пор, как состоялся этот диалог, прошло два с половиной тысячелетия. Ни наивный анахорет, ни великий Будда, конечно же, не догадывались, какой путь пройдет за это время человечество, чего достигнет и в какие тупики упрется. Сегодня тем более нет нужды ходить по воде — мосты строят быстро. Но ни ученые, способные клонировать человека, ни политики, в чьих возможностях спалить мир в ядерном костре, толком не знают, куда ведет дорога прогресса — в небо или в пропасть. Кто скажет, что ждет нас послезавтра? Увы, не исключено, что обрывочные знания и суровые навыки подвижников Востока, дошедшие до нас, как часть культуры буддизма, не экзотические фокусы уличных циркачей, а своеобразная заначка человечества, его резерв на самый уж черный день. Бог даст, его никогда не придется доставать из загашника. Но — кто знает!

ЗАГАДКА ТУРГЕНЕВА

Дон Кихот, Фауст, Робин Гуд, Дон Жуан, Василий Буслаев.

Наверное, у каждого пишущего эти имена вызывают и страх и что-то вроде жадности. Страх понятен: слишком огромны фигуры и слишком много о них написано. Но ведь и жадность понятна: как заманчиво, как фантастически интересно о них писать! За каждым именем уникальной яркости легенда. В каждой легенде уникальной значимости загадка. По-иному понять Фауста или Дон Жуана — это ведь по-новому взглянуть на мир!

А рядом с легендарными именами — другие, ничуть не ниже — Шекспир, Байрон, Лермонтов, Бальзак, Толстой. Масштабы те же. Характеры той же силы. Загадки? Пожалуй, еще загадочней.

Одна из самых крупных и загадочных фигур в истории мировой литературы — Иван Сергеевич Тургенев.

Писать о Тургеневе? Дух захватывает.

Я не литературовед, не историк. Просто читатель. Ну, еще ученик, выросший на его прозе, студент-первокурсник, затерянный в последних рядах аудитории, чья макушка с профессорской кафедры просто не видна. В последнем собрании сочинений Тургенева тридцать томов. Тридцать томов — и все классика! Как подступиться к этой махине?

Но перечитывать Тургенева, думать о Тургеневе — это ведь такой праздник…

Существует определенная традиция юбилейной речи. Торжественное вступление. Краткая биография. Длинный ряд заслуг. Длинный ряд цитат. Всемирно-историческое значение. Торжественное заключение. Словом, панегирик на коленях.

Но о нем так нельзя — Иван Сергеевич был человеком с юмором и со вкусом.

Написать о гении сугубо субъективно, так сказать, собственное мнение? Писатель о писателе? Нельзя — слишком различны масштабы.

Впрочем, у великих литераторов есть гуманная особенность: они, пусть в разной степени, принадлежат каждому, умеющему читать. Даже у редактора полного собрания сочинений на классика не хозяйские, а лишь читательские права. Так что у любого из нас свой Тургенев.

О своем Тургеневе я и буду писать.

Вероятно, все же окажусь субъективным. Но для субъективности у меня есть некоторые основания. Дело в том, что со школьных лет Тургенев мой любимый писатель, а любовь объективной не бывает.

Любимый писатель — всегда близкий человек. Нельзя серьезно думать о нем, о его эпохе, его жизни, его творчестве, не пытаясь в полную силу своего ограниченного разума вглядеться в себя, в свою эпоху, в свою жизнь, в свое ремесло. Не только книгами, но и собственными судьбами классики учат нас жить.

Я причислил Тургенева к фигурам загадочным. Но правомерно ли это? Жизнь его известна с первого до последнего дня, расчислена, расписана, разнесена по биографиям, монографиям, вузовским и даже школьным учебникам. Книги изучены до спорной запятой, истолкованы многократно. Письма собраны, изданы и прокомментированы. Замыслы, вплоть до неосуществленных, и те строго учтены: классик обмолвился в письме или случайном разговоре, что тревожит его некая мысль — а эту мысль тут же в реестрик под специальным номером. Вот так, например: «123. Бедный Семен. Замысел очерка из „Записок охотника“. Занесен под № 7 в двух программах в черновой рукописи „Бурмистра“ (июль 1847 г.)» («И. С. Тургенев, 1883–1933», сборник статей, ОГИЗ-ГИХЛ, 1934 г.)

Ну, где тут спрятаться загадке?

Но вот факт из того же реестрика — впрочем, известный ныне даже порядочному школьнику: в 1847 году Тургенев опубликовал в «Современнике» очерк «Хорь и Калиныч». Этим очерком или рассказом открылись знаменитые «Записки охотника», составляющие, как правило, в многочисленных собраниях его сочинений первый том. В литературу вошел великий писатель.

Стоп! Тут — загадка.

Момент вхождения в литературу — это, по сути, лишь канцелярская регистрация огромного события, произошедшего раньше. В 1847 году Иван Сергеевич Тургенев официально оформился в качестве великого писателя. А когда же и как он им стал? Каким образом, в силу каких причин человек становится великим? Если бы хоть приблизительно понять это! Какой ценности «передовой опыт» для любого живущего на Земле, будь то литератор, инженер или зоотехник…

Пушкина уже в шестнадцать лет заметил и благословил старик Державин. Лермонтова не заметили и не благословили — но зря: в шестнадцать лет он уже был вполне достоин благословения. Впрочем, юный поэт в благословении, пожалуй, и не нуждался, чуть не с колыбели он ощущал в себе громадный талант, и требовалось лишь время, чтобы найти ему воплощение.

Но Тургенев — дело иное…

…Родился 28 октября (по старому стилю) 1818 года в Орле, в достаточно богатой дворянской семье. Отец Тургенева, Сергей Николаевич (цитирую биографию 1883 года, вероятно, первую посмертную), «…служил в елисаветградском кирасирском полку и женился в Орле на дочери богатого местного землевладельца, Варваре Петровне Лутовиновой. Вскоре после рождения Ивана Сергеевича, бывшего вторым в семье, отец его вышел отставку, с чином полковника, и поселился в имении своей жены, селе Спасском-Лутовинове, и десяти верстах от города Мценска Орловской губернии. Там провел Иван Сергеевич первые годы своего детства, вместе со своим старшим (на два года) братом Николаем. В 1822 году родители их со всей семьей и множеством крепостной челяди отправились на собственных лошадях, в двух каретах с фургоном, за границу — в Германию, Швейцарию и Францию. Это путешествие, бывшее по тому времени и при тогдашних дорогах своего рода подвигом, едва не стоило жизни нашему Тургеневу: в Берне, осматривая знаменитую яму, где и теперь содержатся городские медведи, он сорвался с перил и чуть не упал к зверям; по счастью, отец вовремя успел подхватить неосторожного ребенка. Такая близость к смерти была не единственным случаем в детстве Тургенева: на том же четвертом году возраста он заболел так отчаянно, что с него уже снимали мерку для гроба».

Проходит еще несколько лет. Мальчика учат «чему-нибудь и как-нибудь» — пушкинская формулировка тут вполне уместна. С иностранной литературой его знакомит гувернер-немец, впоследствии оказавшийся седельником, с русской крепостной камердинер матери, читающий ему вслух «Россиаду» Хераскова, длиннющую торжественную поэму, давно и справедливо забытую. Литературой в семье интересуются мало, русскую вообще не признают, разве что, с оговорками, Пушкина. Зато языкам, французскому и немецкому, учат с раннего детства.

Не будем слишком строги к родителям классика, пренебрегавшим родной словесностью. Сперва вспомним, из чего она в то время состояла. Первый прозаик — Карамзин. Первые поэты — Державин, Жуковский, Батюшков. Первый драматург, наверное, Сумароков. Особняком стоят Фонвизин и Крылов. Достойные имена, немаловажна их историческая роль. Но пройдет несколько лет, и Белинский, даже без горечи, просто констатируя факт, скажет — литературы у нас нет. Странное и удивительное время! Возьмем хотя бы 1822 год, тот год, когда с больного мальчика снимали мерку для гроба.