Смертельный номер: Рассказы - Л. Хартли

Что ты ей посоветуешь? Конечно, итальянцы эмигрируют в Америку, но ему было бы лучше поехать в частное услужение, чем поселиться в итальянском квартале в Нью-Йорке — более жуткого места я не встречала. Меня однажды возили туда посмотреть достопримечательности, так вокруг меня крутились детективы с револьверами.

Надеюсь, тебе стало лучше.

Любящая тебя

Лавиния Джонстон».

Лавиния остановилась, подумала немного и добавила постскриптум.

«В Риме скоро наступит страшная жара, и ты там все равно не останешься. Может, не будешь ждать, когда небо ниспошлет на тебя свой гнев, сбежишь прямо сейчас и разделишь мое одиночество в Венеции? Я пробуду здесь до пятницы и боюсь, что умру от тоски: мама в постели, и все мое общество — это Симонетта со своим легким помешательством».

Да нет, твердила себе Лавиния, поднимаясь в комнату матери, вряд ли она приедет.

В полдень, как всегда, грохнула пушка, но Лавиния ее не слышала.

— Значит, его вообще не будет — сказала она.

Меланхоличного вида консьерж покачал головой.

— Он был здесь в семь утра и сказал, что очень извиняется, но обслуживать вас не может. Говорит, нехорошо наниматься в две семьи кряду, это несправедливо, ведь есть и другие гондольеры. Им тоже надо заработать.

— Я не семья, — слабо возразила Лавиния, впадая в прежнее настроение.

— Вы правы, синьорина, — ответил ей консьерж, строго глядя на нее, и ей подумалось, уж лучше бы она была семьей. Одиночество давило на нее тяжелым грузом.

Она вернулась на террасу, где просидела в ожидании целых два часа. Эмилио уже приезжал, более того, уже нашел пассажирку. Лавиния видела, как в его гондолу садилась женщина. Сходни под ней чуть покачивались, обернувшись, она одарила шедшего за ней мужчину улыбкой, полной понимания и любви. Она была само обаяние. Спутник ее ускорил шаг и поймал ее руку, и они, спотыкаясь, забрались в гондолу, смеясь над собственной неловкостью. Слуги, стоявшие кучкой, заулыбались, улыбнулся и Эмилио; улыбнулась даже Лавиния, очарованная настолько, что позабыла о постигшем ее несчастье. Ей увиделась картина «Святая Урсула отправляется в плавание», впереди возвышенные надежды, приключения, красоты, полная великолепия жизнь — над миром встает утро. Улыбка погасла, когда свет ее упал на Эмилио. Лавиния не собиралась узнавать его, но он обезоруживающе простер руки, и улыбка снова вспыхнула на ее лице — так вспыхивает лампа, прежде чем окончательно затухнуть.

— Кто это? — спросила она у слуг, которые с чем-то поздравляли друг друга, поздравляли как-то загадочно, словно радостное событие не имело к ним прямого отношения.

— Лорд Генри де Винтон, — сказал кто-то. — Они только что поженились.

Лавиния поднялась в спальню матери, остановилась перед трюмо и принялась изучать собственное отражение.

— Ну, — обратилась к ней миссис Джонстон из постели. — Будет ли мне дозволено увидеть твое лицо?

— Сначала я хотела посмотреть на него сама, — ответила Лавиния.

— Сказать, что ты там видишь? — спросила ее мать.

— Не надо, — отказалась Лавиния и тут же добавила: — Но если хочешь, пожалуйста.

— Слезы, — безапелляционно заявила миссис Джонстон.

— Мне заплакать ничего не стоит, — попыталась оправдаться Лавиния.

— Из тебя выжать слезу, что из камня, — не согласилась ее мать.

Увы, это было правдой. Джек из детской сказки, убивший великана, схитрил, заставив плакать сыр, а вот великан выдавил слезы из настоящего камня, как следует его сжав, и Лавиния до сих пор чувствовала эти стиснутые пальцы, Эмилио от нее улизнул; он умел быть веселым, беззаботным, великолепным. И снобом, когда ему удобно, соблюдающим профессиональную этику. Так размышляла Лавиния, перебирая нитку жемчуга, доходившую почти до талии. Она скрытная, вид у нее надменный, отталкивающий, движется по своей орбите крадучись — неудивительно, что люди ее сторонятся. Она лгунья и плутовка; если ей расцарапать руку, выступит не кровь, а какая-то присущая ей одной ядовитая смесь. А вот они беспечно радовались жизни, не стеснялись выносить свое счастье на люди, наоборот, жаждали осчастливить каждого на своем пути. И они забрали у нее Эмилио — Эмилио, ради которого или, по крайней мере, из-за которого она отказалась от своего весьма ироничного взгляда на мир, взгляда, который она вырабатывала в себе не один год, который защитил ее от столь многого, хотя и мало что дал. Сумеет ли она теперь обрести независимость, которой так восторгались ее друзья? Ведь фарфоровые осколки этой независимости осквернены слизью. Подавленная, она ходила взад-вперед, а на душе было так муторно, что мрачные, прискорбные картины вокруг не трогали ее воображения. Снова и снова она прослеживала этапы собственного падения. Оно началось с поисков флакона с нюхательной солью. Да, тогда все только зарождалось: чудовище, унаследованное от Колинопуло, еще не набрало силу. И все-таки, думала Лавиния, найми я Эмилио в первый вечер, я бы получила что хотела и была бы вполне удовлетворена. Она вызывала в памяти этот эпизод добрый десяток раз, всякий раз говоря «да», где на самом деле сказала «нет», сама себя обманывала, почти готовая поверить, что сейчас возьмет и переиначит прошлое. Почему он не сказал ей вчера, что профессиональная этика не позволяет ему сделаться ее личным гондольером? Наверное, потом он все обдумал, взвесил — и забраковал ее. Но почему? Вопрос унизительный, однако Лавиния перед ним не дрогнула. Кто-то недавно сказал, что красивой ее не назовешь. Но как ее внешность могла повлиять на эту историю? Его внешность — да, повлияла, и даже очень, но ведь не он ее нанимал, а она его. Она не блистала великолепием, как многие американцы, не делала вид, будто важней ее никого в Венеции нет. Джонстоны и не стремились так выглядеть. Должно быть, когда она при расчете замешкалась с крупной купюрой, он решил, что она скряга и будет трястись над каждой лирой. Лавиния едва не вскрикнула — это чистая нелепица, смешно даже подумать, что отсюда и пошли все ее беды. Но почему же он повел себя так цинично? А может, в отличие от меня Эмилио вовсе не лжет? Может, он и вправду хотел дать заработать другим гондольерам? Эта благостная мысль подействовала на нее, как елей на рану, восстановила в правах Эмилио, примирила ее с собой. Она сразу посвежела, как после хорошего сна.

От грез ее пробудил слуга, он принес ей визитную карточку с таким видом, будто ходил вокруг уже давно.

«Лорд Генри де Винтон», — прочитала она, а ниже стояло имя старого школьного друга.

— Скажите ему, что я буду счастлива видеть его, — распорядилась Лавиния.

Вскоре он пришел — вместе с женой.

— Ах, мисс Джонстон! — воскликнула та, беря Лавинию за руку. — Вы не представляете, как мы рады, что нашли вас здесь! Извините, что решили представиться с такой бесстыдной поспешностью.

— Мы просто не могли удержаться, — добавил ее муж, переводя улыбающийся взгляд с одной женщины на другую. — Нам столько о тебе рассказывали.

Лавиния так давно искала общества другого человека, а ее общества так давно никто не искал, что она теперь не знала, что сказать.

— Надеюсь, сумею оправдать свою репутацию, — вот все, что пришло ей в голову.

Если она и остудила их пыл, они не подали вида, так и светились, таяли от восторга, глядя на Лавинию, словно ангелы небесные.

— Я знаю, для вас это сущая мука, — сказала леди Генри. — Куда спокойнее таким, как мы, — никакой репутации, ни капелюшечки! — В глазах ее торжествовала попранная добродетель, но ее муж заметил:

— Не пугай мисс Джонстон. Помнишь, нас предупредили: вы уж ее не шокируйте! — Они заразительно засмеялись, но крошечная стрелка воткнулась в душу Лавинии и застряла там, чуть покачиваясь.

— Ну, осторожничать сверх меры не надо, — сделав над собой усилие, произнесла она.

— Надеюсь, ты рискнешь поужинать с нами? — взмолился лорд Генри. Он словно просил о величайшем одолжении. — И твоя мама.

— Я с удовольствием, — согласилась Лавиния. — А мама, к сожалению, в постели.

Лица их мгновенно переменились — на них появилось участие, сочувствие.

— Какая досада, — пробормотала леди Генри. — Может, вам не следует ее оставлять?

— Почему, она совсем не умирает, — заверила их Лавиния с легкой иронией в голосе, отчасти по привычке, отчасти и по злобе, к своему стыду поняла она.

Они это заметили, потому что брови их поднялись, но на лицах отразилось облегчение.

— Не повезло вам с отдыхом, — посочувствовала леди Генри. — Восемь вечера вас устроит?

«Почему, — писала Лавиния, — стоит мне встретить самых очаровательных людей на свете, я чувствую себя, как выброшенная на берег рыба? Де Винтоны ко мне сама доброта, но все впустую. Я словно фигура в черном на фоне закатного солнца. Олицетворение мрака и тьмы. Как я от этого устала! Сегодня утром чернота прямо-таки объяла меня. Жизнь моя будто сорвалась со своей оси: я совершала поступки, противные моей природе, но совесть была при этом совершенно спокойна. Три часа я топала по Венеции, чтобы в знак примирения купить шаль для миссис Эванс. Но мой окончательный выбор был продиктован злобой: я купила шаль, в которой она будет выглядеть ужасно. А когда я ходила из магазина в магазин, требуя, чтобы мне выложили весь товар, и уходила без покупки, мне не было стыдно и неловко, как прежде. Душа была спокойна. Кажется, ударь в меня молния, и то я бы не покраснела. Все делала машинально, не руководствуясь при этом какой-то логикой, не думая о выборе. Воля была подавлена, желания тоже. Из скорлупы меня вытащили де Винтоны. Они так старались вернуть меня в свой круг, в свой мир, когда-то бывший моим, где все желания уравновешены, запросы скромны, и если они невыполнимы, о них тотчас забываешь; где ты можешь покинуть свою духовную обитель, как голубь покинул ковчег, а потом вернуться туда, если захочешь. Пока они говорили, то и дело обращаясь ко мне, сплетая в одно полотно отдельные нити наших жизней, находя общие интересы, общих знакомых, сотню схожих и столько же несхожих взглядов, которые все равно связывали и объединяли нас, и уже казалось, что наши жизни прошли в нескольких ярдах друг от друга, я словно была околдована его чарами. Но каждое лассо, которое они набрасывали на меня, рассеивалось, точно было песчаной пылью, и я оказывалась где-то внизу, много ниже моих ангелов, оказывалась одна наедине с моей неуправляемой волей. Это меня пугает, и от этого ощущения некуда деться. Я не способна вернуться в края, где царит подлинное разнообразие, где на пастбище желаний растет миллион трав и можно спокойно пастись, не думая, что за тобой наблюдает волк. Эмилио для меня — ничто; он лишь планетарный знак, созвездие, под которым моя собственная воля может мне только навредить. Кажется, я изобрела для себя средство исцеления. Что если мысленно посмотреть на себя со стороны, глазами окружающего меня мира, который беспристрастно взирает на Лавинию Джонстон, замечает перо в ее шляпе, когда она стоит на террасе, видит, как она якобы увлеченно беседует с грубоватого вида мужчиной, помечает галочкой в газете сообщение о ее приезде, думает, что через неделю она уедет, задается вопросом, почему она не меняет туалеты чаще, решает, что вступать с ней в разговоры, пожалуй, не стоит. Может, тогда ко мне вернется ощущение реальности? И я буду значить для себя не больше, чем для всех, кто меня окружает.