Революция и семья Романовых - Генрих Иоффе

Был ли у правых в действительности такой план, или Керенский сам создал его в своем воображении для собственной реабилитации, для доказательства того, что он был свергнут из-за ударов как «слева», так и «справа»? Один из активных деятелей Демократического совещания и «предпарламента» – меньшевик Дан сильно сомневался в наличии такого плана. «Мне, – писал он, – со стороны «правых» о таких планах слышать не приходилось»[322]. Но Дан считал, что в правых, прокорниловских кругах выкристаллизовывалось определенное умонастроение, определенная политическая тенденция. Сущность ее он определяет так: «Правые, несомненно, мечтали (и не скрывали этого) «о сильной власти» в корниловском духе, но добиться этой власти они думали не тем, что свергнут Временное правительство руками большевиков, а тем, что «спасут» его силами военщины и уже затем, как победители мятежа, продиктуют ему свою волю и преобразуют в своем духе»[323].

Это свидетельство Дана, безусловно, заслуживает внимания. Несомненно, что реакционный лагерь, потерпевший поражение в корниловские дни, пребывал в состоянии некоторого оцепенения, некоего выжидания дальнейшего развития событий. А перспектива этого развития вырисовывалась довольно четко. Паралич режима Временного правительства усиливался, что углубляло экономическую разруху, продовольственный кризис, ухудшало положение на фронте. Страна быстрыми темпами приближалась к развалу. В таких условиях в реакционных, правых кругах всегда получает преобладание «политическая доктрина», суть которой определяется известной формулой: «чем хуже, тем лучше». Политические лидеры правого лагеря были убеждены, что, если даже растущая «анархия» приведет к власти большевиков, они лишь усугубят ее и тем создадут почву для своего падения.

Глава IV

«Романовские шуаны»

9 марта 1917 г. отрекшийся царь записал в своем дневнике: «Скоро и благополучно прибыл в Царское Село… Но, боже, какая разница, на улице и кругом дворца внутри парка часовые, а внутри подъезда какие-то прапорщики!»[324]

Здесь, в Александровском дворце, под охраной часовых и «каких-то прапорщиков» Николаю Романову и его семье предстояло провести около пяти месяцев, до конца июля 1917 г., когда по распоряжению Временного правительства они были отправлены в далекий Тобольск.

Если верить дневниковым записям Николая Романова (а он вел их почти ежедневно с педантичной пунктуальностью), события, потрясавшие Петроград и всю страну в этот период, проходили мимо отрекшегося императора и мало его интересовали. Действительно, день за днем они довольно нудно фиксируют состояние погоды, прогулки в саду, занятия с детьми и тому подобные мелочи семейного быта. По-видимому, это обстоятельство дало известное основание для возникновения версии, согласно которой после отречения царь превратился в некоего добродушного обывателя, чуть ли не наслаждавшегося долгожданным освобождением от тяжкой для него шапки Мономаха. Вот ее поистине удивительный образчик. И. Василевский (Не-буква) писал о Николае: «Отпустите его! Дайте ему уйти из дворца, представьте ему скромную подходящую должность, и всю жизнь он не сделает никому никакого зла, не вызовет ни малейшего упрека, и, если доживет до революции, – он и после переворота будет скромно продолжать свое дело под надзором комитетов и комиссаров Временного правительства. И если доживет он до Октябрьского переворота, он, можно поручиться, не станет и помышлять о саботаже, и будет терпеливо сидеть в очереди за своим пайком из воблы и восьмушки хлеба, и окажется хорошим спецом на службе рабоче-крестьянского правительства, и ни на минуту не помыслит о каком-нибудь заговоре, ему и в голове не придет оттачивать «нож в спину пролетариата»[325].

Поскольку в дальнейшем последние Романовы практически надолго «ушли» из исторической литературы, такого рода оценки в общем преобладали в расхожих исторических представлениях. Только в конце 70-х годов М. Касвинов в «Двадцати трех ступенях вниз» дал прямо противоположную трактовку личностей свергнутого с престола царя и его супруги. У него Романовы – неразоружившиеся враги революции, проникнутые «жаждой мщения, тоской по утраченной власти», которые «удесятеряют их активность». «Если им удастся выбраться из-под стражи, они неизбежно станут знаменем контрреволюции, центром консолидации ее самых свирепых элементов»[326].

Та запись в дневнике, которую Николай сделал в Пскове сразу после отречения («кругом измена, и трусость, и обман»), есть, пожалуй, свидетельство того, что уход от власти отнюдь не являлся для него добровольным актом (как до сих пор утверждают некоторые зарубежные авторы) и что он внутренне с ним не примирился. В дневнике одной из придворных, обер-гофмейстрины Е. А. Нарышкиной, имеется любопытная запись. 27 апреля (10 мая) 1917 г. (Нарышкина находилась с арестованными Романовыми в Александровском дворце) она записала: «Государь меня удивил. Было ли искренне сказать мне, что он доволен своим положением?..»[327] Наконец, П. Жильяр писал, что после разгрома корниловщины (Романовы тогда уже находились в Тобольске) Николай впервые открыто пожалел о своем отречении.

С еще большим основанием то же можно сказать об Александре Федоровне. По словам Керенского, который в качестве министра юстиции неоднократно посещал Романовых в Царском Селе, бывшая императрица «остро переживала потерю своей власти и не могла примириться со своим положением». «Люди, подобные Александре Федоровне, никогда ничего не забывают и не прощают», – замечает Керенский[328]. Е. А. Нарышкина в начале мая 1917 г. записала в своем дневнике: «Позднее пришла императрица и пробыла у меня 2 часа… Все еще надеется на контрреволюционную реакцию…»[329]

Конечно, вряд ли эти надежды строились на каких-то определенных данных. «Контрреволюционная реакция», как мы видели, постепенно росла, но весной и летом 1917 г. она не связывала и не могла связывать себя с лозунгом реставрации Романовых. Эта реакция носила пока бонапартистский, а не чисто монархический характер. Поэтому бывшая императорская чета, скорее всего, исходила из свойственного ей убеждения, что Россия «не может быть без царя», что революцию совершила чуждая «исконно национального духа», «развращенная» интеллигенция, что народ лишь временно «сбился с пути», но неминуемо рано или поздно вновь обратится к «помазаннику божьему».

Но не исключено также, что, находясь в Александровском дворце, который стал для них «позолоченной клеткой», Романовы получали какие-то обнадеживающие сигналы «с воли». Трудно сказать, от кого с большим рвением монархисты Кобылинский и Коцебу охраняли Романовых: от притаившихся черносотенцев или от революционных рабочих и солдат. Во всяком случае, Александра Федоровна полностью доверяла Кобылинскому. В конце мая 1917 г., подписавшись «старой сестрой А.», она писала хорошо известному ей офицеру А. В. Сыробоярскому: «Вы удивлены, что так вдруг откровенно пишу, но письмо не пойдет почтой, а нашего нового коменданта (Кобылинского. – Г.И.) менее стесняюсь. Мы посещали его в Лианозовском госпитале, снимались вместе, так что совсем другое чувство, и потом он настоящий военный». Всякий раз, когда представители революционных организаций пытались вмешаться в дела охраны Александровского дворца, Кобылинский и его помощники решительно протестовали. Так было, например, 16 мая 1917 г., когда на совещании фронтовых делегатов солдат И. Белянский, выступая в качестве представителя 4-го стрелкового гвардейского полка Царскосельского гарнизона, потребовал заключения Романовых в Петропавловскую крепость. Кобылинский немедленно дезавуировал это выступление, заявив через «Известия» Петроградского Совета, что «надзор за арестованным Николаем Романовым и его женой стоит, и будет стоять на должной высоте»[330].

Эсеро-меньшевистский Исполком Совета, проводивший политику соглашения с Временным правительством, решил не обострять вопроса. Через несколько дней «Известия» опубликовали статью «В Царском Селе», явно направленную на успокоение общественного мнения. В статье говорилось, что режим охраны Романовых – «прочный» и что хотя солдаты и проявляют определенное беспокойство, но никто из них не уполномочивал Белянского на выступление. К тому же, утверждали «Известия», если у бывшего царя вначале зрела надежда на освобождение, то теперь у него «проглядывает сознание безысходности своего положения и покорности судьбе»[331].

Между тем разгромленные Февральской революцией и ушедшие в подполье, как тогда говорили, «приверженцы павшего строя» постепенно оживали. Один из черносотенных лидеров – Н. Марков-2-й впоследствии писал, что «за первые месяцы революции даже и помыслить было нельзя о начинании гражданской войны», что эти месяцы «ушли на восстановление порванных связей, отыскание уцелевших и не потерявших духа людей, на уяснение дальнейших способов действия. Это было время тайного сбора на костях ужасного разгрома»[332].