Путешествие в молодость, или Время красной морошки - Юрий Рытхэу

Аппетит уменьшался, когда наступало время относительною изобилии: в середине лета и осенью, когда к моржовому мясу добавлялось лахтачье, выловленная в лагуне рыба, свежие ягоды и зеленые листья горькой ивы, золотого корня, сладкие корешки-пэлкумрэт, выкопанные в мышиных кладовых, утиное мясо, и верх лакомства свежая оленина, которую выменивали у кочевых людей на моржовый жир, лахтачьи ремни, кожи…

— Эскимосы вообще отличаются воздержанностью в еде, и вы почти не увидите здесь толстяков, — продолжал Дориан, — Я провел несколько лет в бухте Провидения, где учительствовала моя мать. Нашими соседями были эскимосы. Это были лучшие годы в моей жизни…

Светлана Горина внимательно слушала разглагольствования Дориана, и едва заметная улыбка скользила по ее лицу.

— А вообще с питанием здесь мы устроились на полярной станции, — сказал археолог. — Там кормят по нормам полярных экспедиций и совсем недорого.

— Я не сказал бы, что здесь дорого, — отозвался поэт. — И мне нравится здешняя еда, как и вам. И нормы тут достаточны, если не сказать больше…

— Обычно наша экспедиция устраивается на полярной станции, — повторил Дориан. — Там удобно, гигиенично.

— Нам тоже предлагали гостеприимство на полярной станции, но мы выбрали учительский дом, — вмешался я.

— Здесь я — гость Ринтына, — сказал поэт. — И мне пока все нравится.

Станция, построенная в тридцать четвертом году, располагалась примерно в полутора километрах от самого Улака, несколько на отшибе. В годы моего детства она казалась сказочным городом: там было электричество, радио, большая кают-компания с роскошной библиотекой и грандиозным музыкальным инструментом пианино, кинопроекционный аппарат… Чуть поодаль стояли научные павильоны, полные разных мудреных приборов, метеорологические шары-пилоты и змеи, поднимающиеся в заоблачные высоты… Да и сами работники полярной станции даже внешне выглядели людьми необычными — они носили особую форму, питались в бесплатной столовой, у них работали водовоз, истопник, а для стирки они нанимали чукчанок и эскимосок из села…

Через какое-то время я начал догадываться, что работники полярной станции не совсем справедливо наделены весьма ощутимыми привилегиями по сравнению, скажем, со школьными учителями, которым не только самим приходилось колоть и возить уголь для прожорливых печек, лед для умывания и приготовления еды, но и исполнять работу куда более сложную и тяжелую, нежели снимать показания с приборов, расположенных неподалеку в деревянной будке. Даже жилье и одежда полярников были специально приспособлены и оборудованы, согласно суровому климату.

Все было бы не так заметно, если бы некоторые работники полярной станции не подчеркивали свою исключительность: как же — покорители Арктики!

Они даже ходили особенно, гордо, и мне казалось, что они свысока посматривали на других. Я не обижался, когда они смотрели на нас так, ибо нас убеждали, что мы народ отсталый и требуется время и усилия, чтобы догнать ушедшие вперед другие народы. По как могли полярники смотреть свысока на наших учителей? Я чуял эту несправедливость и проникался со своей стороны неприязнью к работникам полярной станции. Это чувство сохранилось у меня и по сию пору, и мне никак не удавалось перебороть его, когда доводилось бывать на улакской полярной метеорологической станции.

Потом Дориан и Светлана проводили нас до нашего жилища. У дома нас встретил пожилой чукча Василий Корнеевич Рыпэль.

— Я принес вам свежей воды, — сказал он. — Два больших ведра.

Он приносил воду из-под нетающего ледника, и эта вода была необыкновенно вкусна не только в чае, но и так, в сыром виде.

— А, Большой Друг Эскимосского Народа! — воскликнул Рыпэль, узнав Дориана. — Снова копать приехал?

— Приехал, — важно ответил археолог. — В этом году думаем окончательно исследовать эквенский могильник.

Эквен — древнее название давным-давно несуществующего поселения, примерно на полпути между Улаком и Нуукэном, чукотским и эскимосским поселениями. Оно располагалось на самом северо-восточном кончике Азиатского материка. Когда едешь зимой на собаках под высокими темными скалами, с которых с легким шуршанием скатывается сухой, как крахмал, белый снег на острые голубые ропаки ледяного припая, снизу можно заметить торчащие из земли, побелевшие от древности и жестоких полирующих ураганов китовые кости. Часть из них осталась от жилищ, часть служила подставками, на которые поднимали на зиму кожаные охотничьи байдары и каяки. Место это было жутковатое, с ним связывалось множество разнообразных сказаний и легенд, где кровь смешивалась со снегом и соленой морской водой. Неподалеку, по преданиям, находилась могила Китовой Женщины, прародительницы приморских жителей, охотников на крупного морского зверя.

Даже в годы, когда люди активно выкапывали потемневшие костяные древности, эквенское захоронение осталось нетронутым.

И теперь оно должно послужить науке.

Рыпэль заварил нам крепкий чай, и мы расположились в нашей тесной комнатке, в которой мебели-то всего было две кровати, две тумбочки и заляпанный синими чернилами учительский стол, служивший нам дли долгих чаепитий.

Я чувствовал, что Рыпэль, несмотря на внешнюю невозмутимость — и дружеское расположение ко всем, все же как бы выделял поэта и, конечно, своего земляка, молодого литератора и к тому же корреспондента областной газеты.

Тем не менее археологи не чувствовали этого раздвоенного внимания. Не заметил его и поэт, который внимательно слушал Дориана, с увлечением рассказывающего о том, какое значение имеют здешние археологические памятники для решения проблемы заселения американского континента, путей-перепутий древнего человека, одолевшего в поисках земного пространства огромнейшие расстояния.

— Выходит, индейцы Северной и Южной Америки — это ближайшие родственники здешних эскимосов и чукчей? — спросил поэт.

— Совершенно верно, — кивнул Дориан, забеливая чай сгущенным молоком.

Я невольно следил за его действиями: археолог знал толк в хорошем чае, потому как нет ничего вкуснее, нежели крепкий чай, подслащенный сгущенным молоком. Он и сытный, и бодрит, и удивительно согревает изнутри.

— И это доказывается не только археологическими, но и антропологическими данными, — подтвердил Дориан.

— А языки? — спросил поэт.

— С языками сложнее… Что касается эскимосов, то алеутско-эскимосская языковая семья достаточно глубоко распространена в Западном полушарии. А это — вся цепь Алеутских островов, Гренландия, Аляска, север Канады. Следы чукотского, очевидно, надо искать в индейских языках южных регионов американского материка.

Поэт отхлебнул из большой чашки и как-то озорно произнес:

— А чем черт не шутит? Вдруг родичи нынешних улакцев сидят сейчас на Огненной земле и думают-гадают: откуда же мы пришли сюда, на самый кончик южноамериканского континента?

Мы с Рыпэлем переглянулись, но ничего не сказали.

— Кстати, жители Огненной земли такие же китобойцы, как и обитатели побережья Чукотского полуострова, — со знанием дела заключил Дориан.

Светлана молчала и маленькими глотками пила чай, время от времени кидая влюбленный взгляд на Дориана. Она только что закончила исторический факультет Ленинградского университета и собиралась в аспирантуру.

По существу, разговор вели только поэт и Дориан.

— А как вы думаете, меня могли бы взять на китовую охоту? — спросил вдруг поэт.

— Могли бы! — уверенно сказал Рыпэль, — Я попрошу Армоля, моего двоюродного брата.

Сам Рыпэль давно не выходил в море. Он считался главным банщиком сельской бани, которую топил три раза в неделю: для школьников, для мужчин и женщин.

Я догадывался, что причина здесь в том, что Рыпэль был большим охотником до спиртного.

— Однако в море нелегко, — с сомнением произнес Дориан. — Это не увеселительная прогулка.

— А я и не думаю, что это так, — как-то жестко отозвался поэт.

Я знал, что он не был изнеженным столичным стихотворцем, Получив блестящее образование в Московском институте философии, лингвистики и истории, он воевал на Карельском перешейке, прошел всю Отечественную, был ранен…

Я догадывался, что желанием поэта движет не простое любопытство, а искреннее желание понять человека Севера, войти и глубь его жизни, разделив с ним опасность, а может быть, и радость главного деяния жизни — морской охоты на самого большого зверя.

— Я побегу, скажу Армолю, чтобы тебе приготовили охотничье снаряжение! — заторопился Рыпэль.

Допили чай, распрощались, и в комнате остались только мы с поэтом.

В эту ночь собаки почему-то не выли. Удалось прекрасно выспаться, несмотря на то что на самом рассвете в комнату ввалился Рыпэль с ворохом охотничьей одежды для поэта. Это были высокие непромокаемые торбаза — кэмыгэт из тюленьей кожи, подбитые лахтачьей кожей, нерпичьи штаны, слегка протертые на заду и коленях, но еще достаточно прочные, летняя кухлянка и плащ из моржовых кишок, гремящий от сухости.